Константин Мочульский - Валерий Брюсов

Период романа со Львовой — черная полоса в жизни Брюсова. Он ведет беспорядочную, распущенную жизнь, злоупотребляет наркотиками (еще в 1908 году Нина Петровская посвятила его в тайны морфия), близок к нервному заболеванию. Об этом новом лице Брюсова вспоминает Гиппиус: «Случился долгий перерыв в наших свиданиях, чуть ли не года на полтора. Когда после этого долгого времени он заехал к нам впервые — он меня, действительно, изумил. Вот он сидит в столовой за столом. Без перерыва курит (это — Брюсов-то!), и руки с неопрятными ногтями (это у Брюсова-то!) так трясутся, что он сыплет пепел на скатерть, в стакан с чаем, потом сдергивает угол скатерти, потом сам сдергивается с места и начинает беспорядочно шагать по узенькой столовой. Лицо похудело и потемнело, черные глаза тусклы, а то вдруг странно блеснут во впадинах. В бороде целые серые полосы, да и голова с белым отсветом. Все говорит, говорит… все жалуется на Струве…»

После самоубийства Львовой Брюсов является к Мережковским. Он «так вошел, так взглянул», пишет Гиппиус, «такое у него лицо было, что мы сразу поняли: это совсем другой Брюсов. Это — настоящий, живой человек. И человек — в последнем отчаяньи… Он был пронзен своей виной, смертью этой девушки, может быть пронзен смертью вообще, в первый раз… К нам тоже больше не пришел. Через несколько времени — письмо из Москвы, еще не брюсовское: теплее, глубже, ближе. Ну, а затем все и кончилось. Когда, много месяцев спустя, мы его опять увидели у себя (чуть ли не перед самой войной), — это был обыкновенный, старый, вечный Брюсов…» В 1912 году выходит седьмой сборник стихотворений Брюсова «Зеркало теней» (Стихи 1909–1912 гг. «Скорпион», Москва, 1912). В предисловии к предыдущему сборнику «Все напевы» поэт заявлял, что все «Пути и перепутья» пройдены им до конца и что повторяться он не намерен. Этого обещания он не сдержал. В «Зеркале теней» нового поэтического слова мы не находим. Снова проходят перед нами образы эротической любви (отделы: «Страсти сна», «Слова тоскующей любви»), снова величественные видения античного мира (отдел «Властительные тени»), снова призрачная жизнь города и пышные стихи о современности. На сборнике лежит печать усталости и однообразия. Неоклассицизм Брюсова медленно, но неуклонно превращается в холодный академизм. И только одна тема, — почти отсутствовавшая в предыдущих сборниках, — радует своей романтической прелестью: это — тема русской деревни, русской смиренной и убогой природы. Горожанин Брюсов видит поля и леса родины сквозь призму поэзии Тютчева, Вяземского и, особенно, Фета. Но он так непосредственно вживается в их душевный и поэтический стиль, с такой легкостью овладевает их художественным языком, что о подражании говорить не приходится. Брюсов продолжает своих предшественников, доводя до предела приемы их словесной выразительности. Шедевром такого «вчувствования» является стихотворение «По меже»:

Как ясно, как ласково небо!Как радостно реют стрижиВкруг церкви Бориса и Глеба!По горбику тесной межиИду и дышу ароматомИ мяты, и зреющей ржи.За полем усатым, не сжатымКосами стучат косари.День медлит пред ярким закатом.И финал:Убогость соломенных крышИ полосы сжатого хлеба!Со свистом проносится стрижВкруг церкви Бориса и Глеба!

А вот — русская осень, увиденная глазами Фета: безмолвные поля, безгласный лес, ветер, бьющий по кустам, синий купол неба, облака и отлетающие журавли («В моей стране»).

Вот— острый и четкий рисунок, бескрасочный и строгий чертеж русского пейзажа («Дома»):

И снова давние картины(Иль только смутные мечты):За перелеском луговина,За далью светлые кресты.Тропинка сквозь орешник дикийС крутого берега реки,Откос, поросший павиликой,И в черных шапках тростники.………………..А дальше снова косогорыНив, закруживших кругозор,Пустые, сжатые просторыИ хмурый, синеватый бор.

Русские просторы, степи, занесенные снегом; звезда в темнеющей лазури; вой голодных волков («Зерно»). Летняя гроза:

Говор негромкого громаГлухо грохочет вдали…Все еще веет истомаОт неостывшей земли.

Лесная дорога, по которой бредет странник «в сером, рваном армяке» и, наконец, излюбленная тема романтической поэзии — старая, заброшенная усадьба с покосившимися воротами, с вековым парком, с заросшими аллеями «душистых лип».

Эта новая для Брюсова «деревенская тема» разработана с большим искусством. Но это — только блестящие вариации на знакомые мотивы, удачные стилистические упражнения талантливого эпигона.

Непревзойденный мастер «сочетаний слов» поет торжественный гимн «Родному языку». И здесь мы касаемся самого существенного в Брюсове.

Мой верный друг! мой враг коварный!Мой царь! мой раб! родной язык!Мои стихи — как дым алтарный!Как вызов яростный — мой крик!………………..Как часто в тайне звуков странныхИ в потаенном смысле словЯ обретал напев — нежданных,Овладевавших мной стихов.Нет грани моему упорству.Ты — в вечности, я — в кратких днях,Но все ж, как магу, мне покорствуйИль обрати безумца в прах!Но, побежден иль победитель,Равно паду я пред тобой:Ты — Мститель мой, ты — мой Спаситель,Твой мир — навек моя обитель,Твой голос — небо надо мной.

О «Зеркале теней» с большим вдохновением писал Н. С. Гумилев в «Аполлоне»:

«Завоеватель, но не авантюрист, осторожный, но и решительный; расчетливый, как гениальный стратег, В. Брюсов усвоил все характерные черты всех бывших до него литературных школ, пожалуй, до „эвфуизма“ включительно. Но прибавил к ним нечто такое, что заставило их загореться новым огнем и позабыть прежние распри. Такая доведенность каждого образа до конца, абсолютная честность с самим собой не есть ли мечта для нас, так недавно освободившихся от пут символизма».

Восхваляя Брюсова-«освободителя», Гумилев сознательно забывает, что «путы символизма» сплетены были некогда самим Брюсовым.

В 1913 году поэт выпускает вторую книгу рассказов и драматических сцен, «Ночи и дни» (1908–1912. «Скорпион». Москва, 1913). Это продолжение «Земной Оси» посвящено добросовестному и утомительному изображению «странностей любви». Автор заявляет в предисловии, что повести его объединены общей задачей: «всмотреться в особенности психологии женской души». Но вместо психологии у Брюсова получается патология: сцены эротических извращений, садизма, мазохизма, демонической одержимости и сексуальной истерии поражают своим грубым безвкусием. Рецензент «Киевской мысли» (Л. Войтоловский) справедливо писал: «Правильнее было бы назвать эти рассказы: „кровавые ужасы любви“, ибо Брюсова занимает не любовь сама по себе, а бьющий в нос эротический яд, все болезненные расстройства любви, — крикливые, шумные, безобразно-отталкивающие… Каждая женщина представляет из себя демоническую натуру, стремящуюся превратить любовь в мрачное безумие, в черную мессу… Его опьяненные вакхическим сладострастием женщины имеют слишком трезвый и скучный вид».