Антонина Пирожкова - Воспоминания

Привыкший к степным местам, он явно побаивался леса и, как мне казалось, не очень хорошо себя в нем чувствовал. С большим удивлением и даже почтительностью относился он к тому, что, куда бы мы ни зашли, я всегда находила дорогу и была в лесу как дома.

— Вы колдунья? — спрашивал он. — Вам птицы подсказывают дорогу?

А дело было в том, что я выросла в сибирской тайге…

Бабель рассказывал мне: два молодых человека с ранней юности были дружны, неразлучны и очень любили друг друга. Вдруг один из них женился, как казалось другу, на женщине ничем не примечательной и даже не очень красивой. Но когда он начинал говорить о ней плохо своему другу, тот от него отдалялся и в конце концов дружба их прекратилась. Огорченный друг пошел к раввину и рассказал ему обо всем. Раввин ответил: "Не пытайся, друг мой, развязать днем узел, завязанный ночью".

А в другой раз Бабель рассказал, что как-то зашел домой к Перетцу Маркишу. Дома был только отец Перетца, и Бабель решил подождать. Чтобы польстить старику, он сказал: "Ваш сын пишет очень хорошие стихи". Седовласый старик помолчал, а потом ответил: "Соломон писал меньше и лучше". "Все понимает старик", — заключил Бабель.

Перелистывая как-то на даче только что вышедшую и очень толстую книгу одного из известных наших писателей, Бабель сказал:

— Так я мог бы написать тысячу страниц. — А потом, подумав, добавил: — Нет, не мог, умер бы со скуки. Единственно, о чем я мог бы писать сколько угодно, это о болтовне глупой женщины…

Бабель очень любил детей, особенно грудных. Лида спала в комнате с няней или моей мамой, когда она к нам приезжала. И вот ночью крадется в халате Бабель к кроватке девочки, наклоняется и прислушивается. Мама спрашивает: "Что вы?" "Боюсь, что вы крепко заснете, а она задохнется".

Когда мы жили в Белопесоцкой на даче, Бабель однажды привез для Лиды целую кучу белья и красное платьице с белым матерчатым цветком. Приехав, он не застал нас дома, мы были в сосновом лесу, и Бабель, схватив это платьице, пришел к нам в лес, чтобы надеть его на Лиду. Это было первое платье Лиды, до сих пор она носила летом распашонки. В платьице пятимесячная Лида сразу стала похожа на годовалую девочку. Бабель ликовал.

Однажды Бабель привез в Белопесоцкую погостить Таню, дочь известного наездника Н. Р. Семичева.

Девочка была так меланхолична и неподвижна, что никак нельзя было ее растормошить, она не хотела гулять, не заводила подружек, сидела больше дома и читала да ходила вечером со мной на почту, откуда я звонила в Москву, когда Бабель был там. Однажды я ее спросила, кем она хочет быть, когда вырастет? Она ответила: "Актрисой". Я чуть не расхохоталась и рассказала об этом Бабелю. "От девочки в двенадцать лет дом должен ходить ходуном, она должна вносить в дом веселье, пляски, песни, тут — вялость, замкнутость, неподвижность", — сказал Бабель.

А потом оказалось, что Таня Семичева стала актрисой, и неплохой. И так бывает в жизни.

В Белопесоцкой однажды Бабель поймал Лиду буквально на лету. Мы смотрели, как она бойко ползает по кровати, и вдруг каким-то броском она выскочила за ее пределы и грохнулась бы об пол, если бы не Бабель. Мы очень перепугались.

Лида начала ходить в десять месяцев и к году уже отлично бегала. Она еще не говорила, но преуморительно гримасничала и, видимо понимая, что окружающих это смешит, становилась все более изобретательной.

— Нам теперь хорошо, — сказал как-то по этому поводу Бабель. — Придут гости — занимать их не надо. Мы выпустим Лиду, она будет гостей забавлять…

А иногда, смеясь, говорил:

— Подрастет, одевать не буду. Будет ходить в опорках, чтобы никто замуж не взял, чтобы при отце осталась…

1938 год мы встречали дома одни. Нашей дочери Лиде был почти год, и она спала в соседней комнате. В 12 часов она вдруг проснулась. Бабель принес ее к нам в комнату и посадил в детское креслице, а потом налил ей в рюмку шампанского, не больше чем с наперсток. Лида выпила с удовольствием и вдруг развеселилась, стала хохотать, размахивать руками, все швырять на пол. Мы смеялись вместе с ней до тех пор, пока она вдруг не заснула тут же в кресле, и Бабель отнес ее в постель. <…>

Бабель очень боялся, что наша девочка унаследует от него слабую носоглотку, поэтому старался ее закалить. На даче в Переделкине, да и в Москве, не пропускал ни одного летнего дождя, чтобы не раздеть Лиду донага и не отправить ее под дождь во двор. Лида, конечно, была в полном восторге, прыгала под дождем по лужам, брызгалась, подбегала даже под струю к водосточной трубе, при этом визжала, кричала и хохотала. И как я ни упрашивала забрать девочку домой, Бабель не соглашался. Лишь тогда, когда у девочки синели губки, я хватала ее и закутывала в теплое.

И, наверное, Бабелю удалось-таки закалить Лиду, потому что она и в детстве, и потом болела очень редко. Сам же Бабель простужался часто, и насморк у него был просто катастрофический. И продолжалось это до тех пор, пока он не сделал прокол гайморовой полости у профессора Шапиро, знаменитого в Москве ларинголога.

Рассердился на меня Бабель только однажды, когда я на полчаса опоздала с кормлением ребенка, задержавшись на работе. У начальника Метростроя было важное совещание, и я не могла уйти вовремя. А когда оно закончилось, я, понимая, что опаздываю, приняла предложение архитектора Чечулина довезти меня домой. Отпирая дверь, я уже слышала кричащую Лиду. Поднявшись по лестнице, увидела Бабеля с девочкой на руках, шагавшего из угла в угол по комнате. Он встретил меня словами: "Ну зачем вам понадобился этот ребенок? Чтобы мучить его?" А когда Лида была накормлена и тут же уснула, накричавшись, Бабель успокоился и сказал: "Хотите, проползу на коленях от дома до Метропроекта, только бросьте работать". Но говорил несерьезно: он очень гордился моей работой, уважительно и с интересом к ней относился.

Лион Фейхтвангер и другие

Лион Фейхтвангер приехал в Москву и пришел к Бабелю в гости. Это был светло-рыжий человек небольшого роста, очень аккуратный, в костюме, который казался чуть маловатым для него.

Разговор шел на немецком языке, которым Бабель владел свободно. Я же, знавшая неплохо немецкий язык, читавшая немецкие книги и даже изучавшая в то время, по настоянию Бабеля, немецкую литературу с преподавательницей, понимала Фейхтвангера очень плохо, никак не могла связать отдельные знакомые слова. Мне было очень досадно, так как Бабель, когда писал кому-нибудь по-немецки письмо, спрашивал у меня, как пишется то или другое слово. А вот в разговорном языке у меня не было никакой практики, и я не могла ловить речь на слух. Бабель сказал Фейхтвангеру: "Антонина Николаевна изучает немецкий язык в вашу честь", на что Фейхтвангер ответил: раз так, он пришлет мне из Германии в подарок свои книги. И прислал несколько томов в темно-синих переплетах, изданных, если не ошибаюсь, в Гамбурге. Но из этих книг я успела прочитать только "Успех": Бабель отдал их жене художника Лисицкого, Софье Христиановне, — не мог удержаться, так как она была немка. А ее вскоре выслали из Москвы в 24 часа…