Театральные записки - Пётр Андреевич Каратыгин

воротились домой часа в два и рассказали отцу и матери всё, что видели. День был пасмурный, перепадал легкий снег, и к трем часам значительно стемнело. Мы все сидели у окошек и видели беспрерывную суетню на улице: то проскачет казак, то жандарм, то фельдъегерь промчится во всю прыть.

Часу в четвертом, с той стороны, где Сенатская площадь, что-то сверкнуло, и через несколько секунд раздался пушечный выстрел, потом – другой, третий, и в наших сердцах болезненно отозвались эти зловещие выстрелы. Матушка наша перекрестилась и заплакала. Тут кто-то из наших знакомых прибежал к нам прямо с площади и сказал, что Милорадович смертельно ранен и в бунтовщиков стреляли картечью. Матушка наша никого из домашних не отпускала от себя. Обеденный стол давно был накрыт, но никому из нас и в голову не приходило пойти в столовую, и мы целый вечер провели в мучительном беспокойстве и неизвестности.

Едва только смерклось, как по всем улицам и переулкам начали показываться казацкие патрули. Казакам было приказано разгонять народ, если он будет собираться кучками или толпою.

Ночью на Сенатской и Дворцовой площадях зажжены были костры и некоторые части войска оставались там до утра; около дворца ночевала артиллерия с заряженными пушками; по другим улицам расставлены были пикеты. На другой день очень рано я с братом пошел на Сенатскую площадь, и мы увидели кровавые следы вчерашней драмы. В Сенате оконные стекла и рамы второго этажа были разбиты вдребезги. Говорили, что покойный великий князь Михаил Павлович, желая избегнуть пролития крови, приказал артиллеристам сделать первый выстрел поверху; но тут оказались несколько невинных жертв неуместного любопытства: иные зеваки, которые забрались на балкон, чтобы оттуда взглянуть, что делалось посреди площади, поплатились своими головами. Мы с братом в то утро сами видели кровавые пятна на стене и на некоторых колоннах. Около Сената во многих местах снег был смешан с кровью; остатки ночных костров чернелись повсюду.

Конногвардейские отряды разъезжали по главным улицам. Я подошел к одному из них и спросил унтер-офицера о князе Одоевском, который был тогда корнетом в этом полку. Унтер как-то подозрительно взглянул на меня и грубо отвечал мне:

– Ты спрашиваешь: где князь Одоевский? Ну, где он будет, еще Бог весть!

Брат мой взял меня за руку отвел в сторону и сказал:

– Зачем ты тут суешься? Видишь, стало быть, и бедный князь попался.

Князь Александр Иванович Одоевский был другом Грибоедова, и мы у последнего дома познакомились с ним. Ему было с небольшим 20 лет; он имел очень красивую наружность, был прекрасно образован, кроткого и доброго характера, но энтузиаст с пылким воображением: его легко было увлечь в заговор. Шиллер был его любимым поэтом, и вообще он восхищался немецкой литературой. В роковой вчерашний день он оставил свой полк и перешел в ряды бунтовщиков.

По следствию оказалось, что он уже полгода назад сделался членом тайного общества.

В тот несчастный вечер, когда мятежники были рассеяны и бунт усмирен, князь Одоевский, переодетый в партикулярное платье, прибежал к Андрею Андреевичу Жандру который жил тогда на казенной квартире на Мойке, в доме, где помещался его департамент. На следующее утро Одоевского стали разыскивать, и, так как было известно, что он коротко знаком с Жандром, к последнему приехал полицмейстер. Спрятав Одоевского в шкаф, Андрей Андреевич сказал, что князь у него не был. Одоевский у него переночевал, и на другой день Жандр убедил несчастного, что ему всего лучше самому принести повинную, так как дальнейшее укрывательство затруднительно, а бегство невозможно… Одоевский последовал совету Жандра.

Между тем пребывание князя в квартире Андрея Андреевича не укрылось от строгих розысков полиции: Жандр, по высочайшему повелению, был арестован и посажен на гауптвахту. Проведя на ней несколько дней, он был, наконец, призван во дворец, в кабинет государя.

Жандр лично объяснил императору, как было дело, и Николай Павлович сказал ему:

– Если всё то справедливо, что ты мне сказал, ты поступил как честный человек – и ни в чем не виноват; но если ты солгал мне хоть в одном слове – не жди от меня никакой пощады!

Вскоре Жандр был освобожден, а через месяц получил орден Св. Анны 2-й степени, к которому был представлен еще до 14 декабря.

Розыски и допросы следственной комиссии продолжались несколько месяцев. Часто случалось нам, в продолжение этого времени, видеть фельдъегерскую тройку с каким-нибудь несчастным, которого везли к допросу из-за заставы. Или иногда под вечер – наемную карету стоявшую у крыльца какого-нибудь дома, откуда выходил человек, закутанный в шубу или шинель, садился с жандармским офицером в карету, а жандарм помещался на козлах или на запятках. Тяжелое, грустное было время!

Могло ли нам с братом прийти в голову, что за несколько недель до 14 декабря мы обедали в кругу главных двигателей заговора? Матушка наша долго оставалась в тревожном состоянии, опасаясь, чтоб нам не пришлось несолоно похлебать за эти обеды и чтобы и нас не позвали к допросу за компанию… но, слава Богу этого не случилось.

Однажды (это было уже в августе 1826 года) к нам пришел денщик Якубовича и сказал брату, что его господин приказал доставить ему на память вольтеровские сафьянные кресла. Матушка до смерти перепугалась и не хотела слышать об этом подарке.

– Сохрани тебя Господи, Базиль, брать эти кресла! – говорила она ему. – Может быть, в них запрятаны какие-нибудь бумаги, которые могут тебя погубить!

Брат хоть и посмеялся этому предположению, но не взял кресел, чтоб успокоить матушку. Мы стали расспрашивать денщика, когда и как был арестован Якубович, и он нам всё подробно рассказал. Поздно вечером 14 декабря Якубович воротился домой: тотчас зарядил карабин и поставил его на окошко, потом велел накрепко запереть двери с подъезда и решительно никого не впускать к нему. Часу в первом ночи приехал полицмейстер Чихачев с жандармами и требовал, чтоб его впустили; ему долго не отворяли дверей, но когда он пригрозил их выломать, Якубович приказал отпереть двери. Все бумаги его были забраны и сложены в наволочку, и он беспрекословно позволил взять себя.

Тут его денщик простодушно прибавил:

– Бог их знает, зачем они изволили зарядить карабин? Он так, нетронутый, и остался на окошке.

В самом деле, поступок Якубовича был очень загадочен. Никто, конечно, не сомневался в его храбрости; и, глядя на его воинственную личность, казалось, что этому человеку – жизнь нипочем. Но, быть может, он еще надеялся оправдаться, а может быть, у него просто не хватило духу пустить себе пулю в лоб,