Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Схожий прием использован им и в центральном образе оды – моря. Пристальный взгляд на творчество Кузмина 1917 года показывает, что в это время образ моря, к которому ранее поэт почти не прибегал, становится одним из центральных. Вокруг него и его вариантов (воды, плавания, мореходства) группируются такие стихотворения, как «Античная печаль», «Мореход на суше», «Святой Георгий», «Девочке-душеньке», а также цикл «София. Гностические стихотворения»[296]. Характерно, что часть этих стихотворений («Античная печаль», «Святой Георгий») подхватывает античную тему, которая, в свою очередь, прямо приведет Кузмина к гностическим мотивам стихотворений конца 1917 года. Кроме того, морскую тематику обыгрывает и название литературного объединения «Марсельские матросы». Несомненно, поэт учитывает богатую литературную традицию, связанную с этим образом[297]. Однако в лирике 1917 года «море» стало расхожей метафорой для обозначения как народной стихии, сбросившей с себя оковы царизма, так и самой революции, которая разметала сдерживающие общественные устои: «Людское море всколыхнулось, / Взволновано до дна; / До высей горных круч коснулась / Взметенная волна, // Сломила яростным ударом / Твердыни старых плит…» (В. Я. Брюсов, «Из дневника. 2. Потоп», июнь 1917), «Зови нас, свобода, к победе зови!» (А. Н. Поморский, «Крестьянские мотивы», 1917) и т. д. «Враждебное море» можно рассматривать и в этой парадигме: на страницах сборника «Тринадцать поэтов» образная система Кузмина выглядела органичным следованием топосам революционной лирики.

Рецепция «Враждебного моря» в прижизненной критике, однако, показывает, что для читателя 1917 года существовал более актуальный, чем одический или античный, контекст ее восприятия. В рецензии на сборник «Тринадцать поэтов» Инн. Оксенов называет оду «классически-крепкой и скульптурной», узнавая одическую традицию, но более значительным для него оказывается другое влияние – предвосхищая посвящение (неизвестное ему), критик пишет, что ода «имеет общее с поэмами „футуриста“ Маяковского (ритм, неожиданные образы, первобытная, здоровая грубость)»[298].

Личное знакомство Кузмина и Маяковского состоялось 25 июня 1915 года, после чего Кузмин стал частым посетителем дома Маяковского-Бриков[299]. По словам Лили Брик, в 1917 году Кузмин «бывал у нас <…> ежедневно»[300]. В дневниковой записи, сделанной 26 октября 1917-го, в разгар октябрьских событий, Кузмин отмечает: «…пошли к Брикам. Тепло и хорошо. Маяковский читал стихи»[301]. Дружба продолжалась на протяжении всего 1918 года и до отъезда Бриков в Москву весной 1919-го[302].

Сохранилось не так много данных, по которым можно реконструировать отношение Маяковского к личности и творчеству Кузмина. Вероятно, младший поэт высоко оценивал поэтическую технику Кузмина и потому знал наизусть даже его шутливую, «домашнюю» лирику (по воспоминаниям Лили Брик, Маяковский часто напевал песенку Кузмина «Совершенно непонятно, / почему бездетны вы?»[303]). Сам Кузмин высоко оценил «Мистерию-буфф», о которой записал в дневнике «Действительно, хорошо» (запись от 6 октября 1918 г.[304]). В начале 1918 года Кузмин, составляя список «приспособленцев» к новой власти, не включил в него Маяковского: «…можно только ловким молодцам, вроде Рюрика <Ивнева> и Анненкова или Лурье и Альтмана» (запись от 10 марта 1918 г.)[305].

К революционному году контакты Кузмина и Маяковского были тесными (хотя и происходили в основном через посредничество Бриков), что заставляет пристальнее вглядываться в тексты поэтов для выявления следов взаимного влияния: несколько примеров ориентации Кузмина на поэтику Маяковского мы обозначили при анализе стихотворений весны 1917 года. Наша гипотеза состоит в том, что образная система и поэтические приемы Кузмина, используемые во «Враждебном море», сформировались под влиянием антивоенного произведения Маяковского – поэмы «Война и мир».

К началу 1917 года Маяковский проделал тот же путь, что и Кузмин, и многие другие писатели: его патриотическая позиция сменилась антивоенными выпадами («за что воюем?» в стихотворении «К ответу», 1917) и «экзистенциальным раздумьем о ее безумии и ужасах»[306]. Центральным антимилитаристским произведением стала поэма «Война и мир» (ее третья часть была даже в 1916 году запрещена военной цензурой). Это произведение стало для него новаторским прежде всего в формальном отношении: Маяковский отошел от монологической формы своих ранних поэм, введя в текст многоголосие[307]. Хотя поэма была создана в 1915–1916 годах, именно в 1917-м автор сделал «Войну и мир» достоянием широкого круга, неоднократно читая поэму в разных кругах[308]. 14 апреля Маяковский прочел ранее запрещенную третью часть в концертном зале Тенишевского училища на «Вечере свободной поэзии», организованном художественным обществом «Искусство для всех». В печати «Война и мир» появлялась по частям на протяжении всего 1917 года; отдельным изданием вышла в декабре 1917 года[309].

При внимательном сопоставительном чтении «Враждебного моря» и «Войны и мира» можно обнаружить множественные текстовые пересечения, что говорит о знакомстве Кузмина с текстом Маяковского. Укажем на несколько наиболее ярких.

Во-первых, образ моря также играет большую роль в поэме Маяковского. Он близок к кузминской трактовке моря как слепой стихии, безразличной к человеку. Мотив слепоты стихии объединяет тексты Маяковского («Седоволосые океаны / вышли из берегов, / впились в арену мутными глазами»[310]) и Кузмина («Бесформенной призрак свободы, / болотно лживый, как белоглазые люди, / ты разделяешь народы, / бормоча о небывшем чуде»). Бой и у Маяковского, и у Кузмина уподобляется бурному морю. См. у Маяковского: «Пеной выстрел на выстреле / огнел в кровавом вале». Начало «Враждебного моря» и образ поднимающихся со дна утопленников («Посинелый язык / из пустой глубины / лижет, лижет / всплески – трепет, топот плеч утопленников!») перекликается с фрагментом из пятой части «Войны и мира»: «С днищ океанов и морей, / на реях, / оживших утопших выплыли залежи». Во-вторых, оба поэта при описании современной им войны обращаются к мифологии и древней истории. См. у Маяковского: «Никому не ведомо, / дни ли, / годы ли, / с тех пор как на́ поле / первую кровь войне о́тдали…» В начале третьей части «Войны и мира» появляются Нерон («Нерон! / Здравствуй! / Хочешь? / Зрелище величайшего театра», легенды о великих походах («Куда легендам о бойнях Цезарей / перед былью, / которая теперь была!») и битвы гладиаторов («…сегодня / мир / весь – Колизей, / и волны всех морей / по нем изостлались бархатом»). Так конструируется универсальность описываемого противостояния. В-третьих, финалом как оды Кузмина, так и поэмы Маяковского становится успокоение «враждебного моря». «Бездна», которую видят греки, несет им спасение; у Маяковского: «вчера бушевавшие / моря, / мурлыча, / легли у ног». Заключительные строки стихотворения Кузмина («…десять тысяч / оборванных греков, обнимая друг друга, / крича, заплакали: [Море!]») созвучны фрагменту поэмы Маяковского: «По обрывкам народов, / по банде рассеянной / эхом раскатилось / растерянное / А-ах!..»[311]

Очевидно, что старший поэт разделял