Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

«левые», к которым Кузмин примкнул в составе Союза деятелей искусств, – Маяковский, Хлебников, Анненков и др. В мае 1917 года они выступили против «займа свободы» (сбора Временным правительством средств для продолжения войны) и отказались поддерживать организованные в день пропаганды займа шествия и торжества, противопоставив им антивоенные лозунги[290]. Последовательный антимилитаризм Кузмина, как и ранние его взгляды на положение искусства в пореволюционном обществе, нашел сочувствие именно в «левом» крыле Союза деятелей искусств, вероятно, повлияв на сближение именно с представителями художественного авангарда.

Вероятно, именно антивоенные настроения позволили Г. И. Чулкову, агитирующему в то время как раз за «войну до победного конца», описать встречу (якобы произошедшую осенью 1917 года) с неким писателем, в котором без труда угадывался Кузмин, как встречу с «большевиком»:

…ко мне подошел старый знакомый, небезызвестный поэт и отчасти композитор. <…> – О чем мы будем говорить с этим поэтом? – думал я, припоминая его стихи, в которых он воспевал то меч Архангела Михаила, то маркиз во вкусе Ватто, то хорошеньких мальчиков, то александрийских куртизанок. О, как любил этот поэт бряцание оружия и пышность самодержавной монархии! Правда, он часто менял свои костюмы и вкусы, то щеголяя галлицизмами и одеваясь как парижанин, то появляясь в истинно русской поддевке и цитируя наизусть Пролог. <…>

– К какой вы партии принадлежите теперь? – спросил я поэта, улыбаясь.

– Разумеется, я большевик, – ответил он тотчас же, не смущаясь и не стыдясь меня вовсе. <…> Признаюсь, Ленин мне больше нравится, чем все эти наши либералы, которые кричат о защите отечества. В XX веке воевать и странно, и противно[291].

Первостепенным для понимания пафоса «Враждебного моря» становится то отношение к войне, которое Кузмин выразил в дневниковой записи от 23 декабря 1914 года: «…были в кинемо. Снят бой. Как умирают. Это непоправимо, и всякого любит кто-нибудь»[292]. Состраданием проникнута запись от 27 октября 1917 года:

Действительно, все в их [большевиков] руках, но все от них отступились и они одиноки ужасно. Власти они не удержат, в городе паника. Противные буржуи и интеллигенты все припишут себе, а их – даже не повесят. <…> Опять не исполнится надежда простых, милых, молодых солдатских и рабочих лиц[293].

С этой записью сходно описание войны во «Враждебном море», где специально выделен образ «убитых юношей»: «…трупы, что в поле забыты, / юношей, что убиты, – / несчастный царь, неси / на порфирных своих плечах!» Война представала перед Кузминым прежде всего как антигуманистический проект, убийство людей, созданных для любви и радости. Поэтому во «Враждебном море» именно стихия любви противостоит разрушающей силе войны. Центральным сюжетом оды с этой точки зрения является соитие Елены и Париса, символ побеждающей силы любви:

…встреча вселенной

не ковром пестра,

не как меч остра,

а лежат, красотой утомленные,

брат и сестра…

Довольно неожиданно эти отношения называются братскими – и мотив братства подхватывается автором и развивается в тексте: Ифигения не может убить Ореста, своего брата. Реально противостоящей смерти, разрушениям и стихии в историософии Кузмина становится «братская» любовь.

Если обратиться к другим стихотворениям Кузмина середины 1910-х годов, то можно увидеть, как мотив «братства» в них постепенно усиливается и конкретизируется. В стихах военных лет он формируется под сильным воздействием патриотической риторики в двух направлениях. Первое – единство русских людей на фронте и в тылу: «Мы знаем весть о старом чуде / И верим: братьев не возьмет / Вращающийся пулемет / И град губительных орудий. / Свеча любви, гори, гори!» («Оставшиеся», лето 1914). В стихотворении «Герои» (лето 1914) автор вводит образ «знакомого», судьба которого его волнует и ужасает: «Мой знакомый – веселый малый, / Он славно играет в винт, / А теперь струею алой / Сочится кровь через бинт». Второе значение мотива «братства» – братание народов, способное победить войну: «Наступайте, идите, братья, / Перед Богом склоняйтесь ниц! / И пусть победят объятья / Насильственность вражьих границ…» («Отчего не убраны нивы…», <1915>).

Оба значения этого мотива переходят и в революционную лирику поэта. В стихотворении «Майский день» «братство» выражено безличной революционной формулой, наследующей «братству народов» военной риторики: «Но не устану повторять я: / Кровавую развея тень, / Протрубит красный майский день, / Что все народы мира – братья!» В других стихотворениях весны 1917 года «братство» осмысляется более глубоко, становясь важным элементом построения текстов. Братание образует композиционный стержень стихотворения «Русская революция» – в основу его сюжета лег отказ солдат стрелять друг в друга: «Двинулись казаки. / „Они отказались… стрелять не будут!..“ – / Шипят с поднятыми воротниками шпики». В финальных строках автор подчеркивает братскую связь русской и французской революций: «Русская революция <…> / Не повторяет, только брата видит в французе». Единение народа – центральное, по мнению автора, событие Февральской революции: ему Кузмин посвятил отдельное стихотворение «Волынский полк». Стихотворение «Не знаю, душа ли, тело ли…» разрабатывает эту же тему, обращаясь к чувствам и эмоциям очевидца событий: умиленное созерцание героем толп людей завершается признанием его духовного родства с ними: «Не удивляйтесь, что скромно сияние / В глазах таких родных и ежедневных…» С одной стороны, такая трактовка мотива укладывается в сложившуюся революционную риторику. В лирике 1917 года «братство», третья часть лозунга Французской революции, ставшего революционным символом в России, превратилось в формулу[294].

С другой стороны, «братство» Кузмина шире риторических штампов. Сближение братских отношений с любовными и эротическими во «Враждебном море» показывает, что для Кузмина была значима и другая традиция – собственная. В контексте его творчества «братская любовь» выступает почти постоянным эквивалентом любви гомосексуальной: «Умывались, одевались, / После ночи целовались, <…> Будто с гостем, будто с братом, / Пили чай, не снявши маск» (из цикла «Любовь этого лета», июнь – август 1906 года), «Дороже сына, роднее брата / Ты стал навеки душе моей» (из цикла «Холм вдали», май – октябрь 1912 года) и т. д. Античная образность и упоминание любви Ореста и Пилада также актуализируют гомосексуальные мотивы[295]. Таким образом, именно «братская» любовь становится наивысшим проявлением любви: если любовь мужчины и женщины разрушительна, то мужская любовь и дружба – созидательны. В стихотворениях 1917 года, особенно во «Враждебном море», «братская любовь» как мотив творчества Кузмина смыкалась с «братством» революционной риторики, и революция представала как восстановление полноты мира, преодоления разобщенности и враждебности.

В случае с «братством» Кузмин, оперируя общими местами революционной лирики, наполняет клишированные образы индивидуальными подтекстами.