Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино

Митя нуждается в том, чтобы он откликнулся на его просьбу, Алеша полностью предоставляет себя в распоряжение брата[180], которому срочно необходимо выговориться. «Алеша решился ждать. Он понял, что все дела его действительно, может быть, теперь только здесь» [Достоевский 1972–1990, 14: 98]. Это Алешино решение представляет собой ключевой момент в развитии его рассудительности, его понимания действительности и реагирования на нее.

«Исповедь пылающего сердца» Мити «Алеша слушал чрезвычайно внимательно» [Достоевский 1972–1990, 14: 101]. Когда он чувствует, что брат темнит, Алеша напоминает ему о том, что он решил рассказать ему «всю правду»: «Митя, я знаю, что ты всю правду скажешь» [Достоевский 1972–1990, 14: 105]. Под конец своей трехчастной исповеди Митя демонстрирует накапливающееся, исцеляющее воздействие чужого внимания — поклона Зосимы, присутствия Алеши; он трижды заявляет о своей вере в «чудо», особенно в «чудо промысла Божьего» [Достоевский 1972–1990, 14: 112], о вере в то, «что Бог устроит, как знает лучше, чтобы не было ужаса» [Достоевский 1972–1990, 14: 112]. Однако он не преодолевает свою внутреннюю раздвоенность: у него «исступленный» [Достоевский 1972–1990, 14: 112] вид, и он намекает на то, что способен пойти на отцеубийство, которое чуть было не совершит несколько часов спустя, когда ударит Григория, швырнет Федора на пол и ударит его «два или три раза <…> каблуком по лицу» [Достоевский 1972–1990, 14: 128]. Алешино вмешательство в беседке не дает результатов, и он покидает ее в задумчивости [Достоевский 1972–1990, 14: 112].

Несмотря на растущее чувство подавленности, во время следующей остановки в доме отца, куда его попросил зайти Дмитрий, Алеша сохраняет баланс открытости и закрытости. Когда он присоединяется к застольной «контроверзе», отец пытается подловить его: «„Алеша, веришь, что я не всего только шут?“ — „Верю, что не всего только шут“» [Достоевский 1972–1990, 14: 123]. Подобно рассказчику в первой главе, Алеша отказывается выносить «завершающее» суждение об отце. Он подтверждает, что его отец обладает нереализованным потенциалом: «Сердце у вас лучше головы» [Достоевский 1972–1990, 14: 124]. Но вместе с тем он признает и то, что люди несут ответственность за свои слова и поступки. На просьбу оценить, как Смердяков защищает вероотступничество (Федор называет его «казуистом» [Достоевский 1972–1990, 14: 119]), Алеша отвечает «серьезно и твердо»: «Нет, у Смердякова совсем не русская вера» [Достоевский 1972–1990, 14: 120]. Он решительно осуждает отца за то, что тот ругает Ивана: «„Не сердитесь на брата! Перестаньте его обижать“, — вдруг настойчиво произнес Алеша» [Достоевский 1972–1990, 14: 125]. А когда в дом врывается Митя, Алеша приказывает ему: «Дмитрий! Иди отсюда вон сейчас!» [Достоевский 1972–1990, 14: 128].

Действуя в духе благоразумного реализма, отказываясь от осуждения людей даже тогда, когда он призывает их к ответственности, Алеша приобретает подлинный авторитет. К нему последовательно обращаются другие люди, которые ему доверяют. Даже Федор видеть не может, «как он этак смотрит в глаза и смеется» [Достоевский 1972–1990, 14: 114], и в один из своих лучших и самых честных порывов говорит Алеше: «Я только тебя одного не боюсь…» [Достоевский 1972–1990, 14: 130]. И Иван «крепко» жмет ему руку и «делает к нему шаг» [Достоевский 1972–1990, 14: 132][181]. Позднее в тот же день Алеша избавит Митю от мыслей о самоубийстве и вдохновит на признание в любви к нему: «…вот тот человечек, братишка мой милый, кого я всех больше на свете люблю» [Достоевский 1972–1990, 14: 142].

Несмотря на то что другие ищут его советов, Алеша все же чувствует себя подавленным «мирской злобой». Уложив избитого отца в постель, он слышит, как Иван обещает защитить Федора, но в то же время желает его смерти. В дальнейшем такая двойственность доведет Ивана до причастности к убийству. Алеша ощущает эту двойственность и покидает отцовский дом

…в состоянии духа разбитом и подавленном еще больше, чем давеча, когда входил к отцу. Ум его был тоже как бы раздроблен и разбросан, тогда как сам он вместе с тем чувствовал, что боится соединить разбросанное и снять общую идею со всех мучительных противоречий, пережитых им в этот день. Что-то граничило почти с отчаянием, чего никогда не бывало в сердце Алеши. Надо всем стоял, как гора, главный, роковой и неразрешимый вопрос: чем кончится у отца с братом Дмитрием пред этою страшною женщиной? [Достоевский 1972–1990, 14: 132].

К концу этого первого дня Алеша чувствует себя разбитым и надломленным, но не сдается. К концу третьего дня он уже не чувствует себя так, как в тот момент, когда его страшила необходимость «соединить разбросанное» [Достоевский 1972–1990, 14: 132]. Отголоском этого в тексте звучит фраза: «Обрывки мыслей мелькали в душе его, загорались, как звездочки», однако на смену им в нее снизойдет «что-то целое» [Достоевский 1972–1990, 14: 325]. Алеша останется «странным», но не как «частность и обособление» [Достоевский 1972–1990, 14: 5]. Скорее, по словам рассказчика, сказанным в предисловии, Алеша станет тем, кто «носит в себе иной раз сердцевину целого» [Достоевский 1972–1990, 14: 5] (курсив мой. — П. К.).

Однако пока этого не произошло. Став в доме Катерины свидетелем откровенной, бесстыжей стычки между хозяйкой и Грушенькой, он выходит на улицу, «как бы шатаясь» [Достоевский 1972–1990, 14: 141][182]. Затем, в темноте, всего через несколько часов после того, как он чуть не до смерти забил ногами отца, Митя застает Алешу врасплох, набрасываясь на него с криком: «Кошелек или жизнь!» Опешив, Алеша «заплакал», словно у него «что-то порвалось в душе» [Достоевский 1972–1990, 14: 141].

Бремя, которое он несет, разъедает способности Алеши, в частности его умение держать слово. Возвращаясь в монастырь, он обещает себе, что на следующий день увидится с Митей: «…да завтра же непременно увижу и разыщу его, нарочно разыщу…» [Достоевский 1972–1990, 14: 144]. На завтра у него уже есть другие обязательства: он обещал отцу, что утром навестит его, а также не прямо, но согласился встретиться с Иваном и Катериной. Однако, войдя в келью отца Зосимы, он жаждет в ней остаться: «Зачем, зачем он выходил, зачем тот послал его „в мир“? Здесь тишина, здесь святыня, а там — смущенье, там мрак, в котором сразу потеряешься и заблудишься…» [Достоевский 1972–1990, 14: 144]. Отец Паисий, в котором Алеша пока еще не признал второго наставника, напоминает Алеше, что ему придется трудиться именно среди «смущенья» и «мрака». Паисий напоминает, какое послушание назначил Алеше Зосима: «На то я и благословил его; там его место, а пока не здесь» [Достоевский 1972–1990, 14: 145]. В конце первого тяжелого дня Алеша отказывается от этого послушания. Он жаждет остаться рядом с Зосимой: