Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

близкое соприкосновение с его главными действующими лицами, я никогда не мог проникнуться энтузиазмом. Этот энтузиазм у меня был навсегда убит неудачей саботажного движения. Поколение, совершившее революцию 1917 г., не могло её преодолеть. Нерешительность Керенского и запоздалая рассудочность Милюкова, как это ни странно, отравляли все центры белого движения, так же как раньше они отравили Временное правительство; «керенщина» и «милюковщина» так же характерны для всего белого движения, как и для Февральской революции, несмотря на то что и здесь, и там были ударные батальоны и геройские подвиги.

Из Петрограда я проехал прямо в Севастополь, где остановился у нас на даче в устье Бельбека, часто наезжая в Севастополь и Симферополь, ставший теперь столицей «независимого» Крымского государства. Правда, «независимость» (от чего?) не чувствовалась ни в чём, и всё напоминало царские времена. Надо к этому прибавить, что германские солдаты и офицеры, которых я так много видел на Украине, из Севастополя на моих глазах исчезли, причём характерными чертами их ухода были солдатские бунты, спешное бегство германских офицеров и явный большевизм германских солдат. Эти солдаты дня три-четыре после отъезда офицеров братались с русскими матросами и бражничали. Крымское правительство торопило их с отъездом, но трогать не решалось. Если не считать нескольких дебошей в Севастополе, немцы в конце концов подчинились и ушли без особенных буйств, больше демонстративно показывая жителям, что и они тоже «дети века». Мобилизованное раньше, ещё при немецкой оккупации, офицерство с уходом небольшого германского гарнизона стало крымской армией и без труда поддерживало порядок. Большевистские элементы, столь разнузданные и страшные в зиму 1917/18 г., спрятались пока в подполье, понимая, что за маленьким Крымом находится большая по сравнению с ним Украина, где немцы — это пугало всего юга России — ещё были и в неизвестном для них количестве.

Моя мать, чей брат Н.В. Чарыков, при царском режиме посол в Константинополе, был в это время министром народного просвещения в крымском правительстве Сулькевича и в то же время председателем дипломатической комиссии, т.е. фактически руководителем внешней политики, рассказала мне обо всех ужасах разразившегося главным образом в декабре 1917 г. и феврале 1918 г. большевистского террора. Эту зиму она жила вместе со своим братом, и в памятную ночь 18 февраля, когда было расстреляно так много флотских офицеров и вообще видных деятелей царского времени, в их квартире было три ночных обыска, а моего дядю Чарыкова отвели на расстрел и не расстреляли лишь потому, что один из главарей — матрос, бывавший в Константинополе, узнал его. Со словами «Мы тебя милуем за то, что к нам, матросам, хорошо относился» он тут же объяснил своим товарищам, что, мол, «хороший посол был — матросские ёлки устраивал»… Эти матросские ёлки и спасли моего дядю, которого сопровождал его пятнадцатилетний сын, твёрдо уверенный, что отец не переживёт эту ночь. Моя мать была изумлена до последней степени, когда брат вернулся домой невредимый.

В ту ночь расстреливали так, как убивали во время «сентябрьских убийств» в 1792 г., т.е. без всякого разбора, по чистому произволу. Не удивительно, что когда 1 мая 1918 г. (день был выбран, конечно, не случайно) немецкие войска вошли церемониальным маршем в Севастополь, они были встречены действительно как избавители и их короткое пребывание в Крыму не оставило или, вернее, не успело оставить дурных воспоминаний.

Вскоре после ухода большевиков из Крыма генерал Сулькевич посетил Н.В. Чарыкова и предложил ему министерский пост в крымском правительстве, объяснив, что считает себя лишь «старшим дворником России». Надо Крым удержать за Россией, а для этого образовать правительство из русских людей. Сулькевич предложил Чарыкову пост министра иностранных дел, но тот отказался, заявив, что его прошлая славянофильская дипломатическая карьера не позволяет занимать такой пост в оккупированной немцами русской провинции. Он сказал, однако, что не отказывается фактически руководить внешней политикой крымского правительства. Вот тогда и был найден «дипломатический» выход из положения: Чарыков был сделан министром народного просвещения и председателем особой дипломатической комиссии, ведавшей всеми международными сношениями, а для отвода глаз крымчанин-татарин был назначен министром иностранных дел. Всё это было шито белыми нитками — Сулькевич до такой степени регулярно советовался по политическим делам с Чарыковым, что в крымских газетах (в Крыму была свобода печати) Чарыкова и Сулькевича изображали в виде сиамских близнецов, а с уходом Сулькевича ушёл и мой дядя.

Любопытно, что крымским татарам, которым до этого вообще никогда и не снилось «крымское государство», втирали очки указанием на «татарское происхождение» как Сулькевича, так и Чарыкова. Не знаю, как Сулькевич, но жалованные роду Чарыковых грамоты датируются временами Алексея Михайловича (1641 г.), и таких «татар» в русской бюрократии не перечесть. Но всё же считалось необходимым это подчёркивать, чтобы местные жители не путали крымское правительство с администрацией прежней Таврической губернии.

Каюсь, ничего специфически «крымского» я не приметил ни в крымском правительстве, ни в методах управления, ни в образе жизни, да и немцы, надо отдать им должное, никаких попыток «татаризации» Крыма не делали и совершенно не интересовались правительством Сулькевича, прекрасно понимая, что они хозяева положения и смогут в любой момент, если нужно, показать когти. Впрочем, по-видимому, они уже отдавали себе отчёт в общем неблагоприятном для них повороте дел на Западном фронте и вели себя совсем не так надменно и заносчиво, как можно было ожидать от авторов Брест-Литовского мира. Характерно и то, что, хотя им не могла не быть известна роль моего дяди, товарища министра при Извольском и решительного сподвижника последнего в отходе России от Германии и создании «Тройственного согласия», всё германское офицерство и генералитет в Севастополе бывали у моего дяди в доме и даже очень любили его посещать. Германская молодёжь бывала отдельно от начальства и танцевала с моими кузинами, а начальство приходило «с визитами». Таким образом, отношения были обычными светски-дипломатическими до самого ухода немцев.

Чем же это объясняется? Ведь всем и в Крыму, и вне его был известен гордый ответ вел. кн. Николая Николаевича на приглашение немцев, ответ, говоривший о нежелании вступать в сношения с «врагами России». (Эта решительная германофобская поза содержала и элемент героизма, так как, несомненно, только приход немцев спас великого князя от убийства большевиками, убийства, уже совершенно подготовленного.) Но, конечно, одно — бывший верховный главнокомандующий русской армией и член династии, а другое — вообще русские люди, спасённые немцами от неминуемой гибели от рук большевиков. Если вел. кн. Николай Николаевич мог позволить себе такой красивый жест, то в тогдашней политической обстановке саботаж со стороны