Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

документ и не сомневаясь, что он был порожден разговором Луначарского с К. С., Радищева роняет в адрес своего героя непривычные слова: «Кто же тогда Станиславский в этой истории? Интриган?» И сама же отвечает: «Нет. Все-таки кажется, что, когда Станиславский поступает некрасиво… он ищет правды, а не интригует».

Зашаталась земля под ногами нашего замечательного историка. Ее этическое чувство не выдержало. Оно не выдержит еще много раз. Не потому, что соперничество двоих приводит к таким диким вывихам. В чисто человеческом плане Радищева и не такое знает. Исследуя ситуацию, когда К. С. заболел тифом в Кисловодске и над МХТ возникла угроза потери основателя, автор книги задается вопросом: «Допускал ли Немирович-Данченко мысль о плохом исходе, попросту о том, что Станиславский умрет?.. Не побоимся спросить: могла ли для него быть сладость в таких думах?.. Наверное, могла. Слишком он жаждал самостоятельности, а тут судьба дает ему шанс немедленно доказать свою силу». Не буду обсуждать слово «сладость», как не буду обсуждать слова «предатель» или «интриган». Тут дело не в словах, а в изменившейся ситуации. Год 1910‑й отличается от года 1927‑го в том, что в 1910 году между Н.‑Д. и К. С. только Бог, а в году 1927‑м – Наркомпрос, УГАТ, а чуть позднее – «лучший друг всех советских артистов».

Это коренное различие заново оркеструет их жизнь. После смерти А. И. Южина они дали клятву: «Вместе жить, вместе умирать». Но и старели, и умирали по-разному. «Художественный театр, – напишет Радищева, – давно уже не принадлежал своим основателям… Теперь правления не было. Были партком, местком и дирекция, или треугольник». В сущности, содержательная сторона конфликта Станиславского и Немировича-Данченко была исчерпана. Зато борьбу с увлечением продолжали «партии» К. С. и Н.‑Д., которые сложились издавна, но в советские времена рекрутировали в свои ряды новых и очень активных членов. «Партии» продолжали тайную борьбу, между самими же «противоположниками» осталась формальная связь: надо было сохранять «славу Художественного театра».

К. С. последние годы своей жизни не переступает порога собственного театра, не разделяет радость самых громких его премьер. Он существует в полнейшей изоляции. МХАТ СССР имени Горького ведет Немирович-Данченко, ведет твердо и под новым «знаменем». Директиву правительства «надо помирить этих стариков» они не выполнили. «А и ссоры-то нет и мириться не на чем. Не сталкиваемся совсем», – подытожит Н.‑Д.

В последний раз они виделись в ноябре 1934 года. На похороны К. С. в августе 1938‑го Владимир Иванович опоздал, он встречал траурную процессию у ворот Новодевичьего кладбища. А поскольку прощались с К. С. в зале Художественного театра, то на кладбище крышку гроба не снимали. «Мертвого Станиславского, – заключает Радищева, – Немирович-Данченко, возможно, не видел».

Десятки раз я смотрел хронику тех похорон. Много раз вчитывался в сильные, не приготовленные заранее слова, которые Н.‑Д. сказал в тот день над могилой. Попросил тогда всех пришедших на прощание поклясться в верности учителю. Мхатчики поклялись, конечно.

Эпилог

В дни первого десятилетнего юбилея театра К. С. вспоминал слова героя Ибсена: «Я предпочитаю разрушить город, чем видеть, как он процветает на лжи и обмане». Это легко сказать. Мне довелось присутствовать при попытке «разрушить город». Лучше этого не видеть. Тем, кто настойчиво пытается обнаружить в нынешнем расколе МХАТа «заговор», хочу посоветовать: не тратьте силы, почитайте лучше Ольгу Радищеву. Может быть, тогда поймете, что раздел, произведенный Олегом Ефремовым в 1987 году, был отчаянным и неудавшимся актом, корни которого уходят глубоко в историю.

Об этих корнях и рассказано. Начиная свой труд, Радищева не ведала, в какую эпоху он увидит свет. Она не знала, что ее работа попадет во времена «сумерек богов», в том числе богов театральных. Пятнадцать лет назад такая работа стала бы общекультурным событием. В начале нового века интерес к театральным отношениям К. С. и Н.‑Д. явно пошел на убыль. На фоне рухнувшего государства, всяческих скандалов и разоблачений архивная летопись Радищевой имеет академическое значение. И хорошо. Есть возможность взглянуть на дела давно минувших дней спокойно, понять, что произошло с двумя людьми, придумавшими идею художественного театра. И что случилось с самой этой идеей.

Театр. 2000. № 1

Человек не из мрамора

Лев Толстой придумал своему Наполеону психологическую деталь: император все время смотрится в историческое зеркало.

В историческое зеркало, так или иначе, смотрятся почти все люди, получившие при жизни серьезное признание современников. В такое же зеркало смотрелся и сам автор «Войны и мира». Иначе зачем бы ему было заботиться о стиле своих писем и в момент очередного решительного разрыва с условностями среды и культуры расстаться с обязательными зачинами типа «дорогой» или «уважаемый»: только в тех случаях «дорогой» и «уважаемый», когда действительно «дорогой» и «уважаемый», а если нет, то просто – «Николай Николаевич!».

Немирович-Данченко переживал свое будущее место в истории необычайно остро, если не сказать болезненно. То есть он опасался, что этого места ему вообще не видать, поскольку вся слава отойдет к его великому союзнику и сотворцу учреждения по имени МХТ. Он зорко отслеживал все, что могло ложно или однобоко сформировать представление о том, как начинался театр, что легло в его основание и кому принадлежит честь того или иного театрального открытия. Рукопись «Моей жизни в искусстве» он читал с дотошной придирчивостью, указывая К. С. на ошибки памяти, на забывчивость по отношению к тому, что было сделано им, Н.‑Д., за долгие годы совместного театрального водительства. И К. С. с абсолютной добросовестностью большинство из пожеланий Владимира Ивановича выполнил.

С тем же пристальным вниманием относился Н.‑Д. к работам по истории МХТ. Отчитал В. М. Волькенштейна – биографа Станиславского. С раздражением и неприязнью отнесся к монографии Николая Эфроса, самого добросовестного летописца театра: «Я Вам пишу это письмо, потому что за эти годы пишу в третий раз. Тех писем я не посылал, думал, что во мне перегорит обида. Но вот я опять ворочался ночью с чувством невероятной боли. И решил писать это письмо, чтоб уж окончательно вырвать из души всякую чувствительность к тому, какие роли Вы даете мне в Ваших исторических монографиях, и быть равнодушным, когда во всех случаях, где Вам волей-неволей пришлось бы называть меня, у Вас будут, как в этой статье, какие-то туманные глаголы в 3‑м лице множественного числа…» При этом Н.‑Д. спохватывался и завершал филиппику фразой, достойной его воспитания и чувства собственного достоинства: «Надеюсь, что Вы не оскорбите меня переделкой Вашей статьи на основании этого письма».

Место и образ Н.‑Д. в истории, которые