…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

БУДЬ ОПРЯТЕН И АККУРАТЕН ВО ВСЕМ,

НЕ СТЫДИСЬ ЭЛЕГАНТНОСТИ:

БУДЬ КРАТКИМ!

НИКОГДА НЕ ТЕРЯЙ ПРИСУТСТВИЯ ДУХА!

…Грифиусу оставаться в Силезии было далее невозможно. 26 июля 1638 года он был зачислен студентом Лейденского университета.

Оставим его на время в Голландии. Он вырвался на свободу, вдохнул ее воздух. Набрался сил. Ему предстоит общаться с великими людьми: с Гуго Гроцием[147], с самим Декартом. Он узнает Рембрандта, который как раз в это время переживает счастливейшие дни с Саскией. В Лейдене он будет изучать философию, право, медицину. На него обратят внимание. Он выступит с блестящими лекциями по геометрии, логике, физиогномике, поэтике, археологии. Он займется астрономией и практической анатомией…

Мы же перейдем от высоких предметов к вставному лирическому, можно сказать, даже почти эстрадному эпизоду.

Варшава, декабрь 1973 года.

Артист.

3

Сильвия приехала за нами в гостиницу с небольшим опозданием. Влетела в вестибюль – в серой дубленке, яркая блондинка, молодая женщина – и буквально втолкнула нас в такси. Ехать до госпиталя было недалеко, минут восемь, но за этот небольшой срок мы от нее, а главным образом от шофера, который говорил по-русски, услышали, что “Петербургского знает весь мир”[148], что он написал “Танго Милонга” и “Последнее воскресенье” – танго, под которое в 1930-е годы стрелялись безнадежно влюбленные. Узнали мы и о том, что сама она певица, и что сейчас у них растет пятилетний мальчик, которому завтра отец должен вручить рождественский подарок, и этот подарок – мотоциклист на мотоцикле – она везет в коробке, и что Петербургский не может есть больничную ужасную пищу, он любит поесть мало, но вкусно, и она везет ему обед, и что они познакомились в Аргентине, после того как у Петербургского умерла первая жена, и что вот уже шесть лет они снова живут в Польше… Все это было сообщено как необходимая, пусть и лаконичная, информация…

Будучи женой знаменитости, которую “знает весь мир”, автора “Танго Милонга” (оно же “Донна Клара”), она не проявляла никакого зазнайства и, не совсем понимая, кто я такой – журналист, писатель, композитор или сотрудник управления по охране авторских прав, – говорила со мной очень уважительно, как с московским гостем…

Больница воеводская (по-нашему – областная), в которой лежал Петербургский, была обычной больницей, чистой, но казенной. В коридоре под стеклом был укреплен стенд со всевозможными видами почечных камней – коллекция странных минералов…

Петербургский встретил нас на пороге своей отдельной, предоставленной ему из уважения главным врачом крохотной комнаты, отдельной палаты в этой общей больнице, среди мрачных людей – мужчин и женщин в скучных халатах. Среди больных были и дети, и все сейчас собирались в холле, чтобы посмотреть телевизор…

Петербургский был в красного цвета теплом мягком халате, из-под которого виднелась розовая ночная пижама, в мягких кожаных туфлях. Он был очень невысокого роста, почти лысый, с чисто выбритым, даже холеным лицом. Под мышкой он держал градусник. Петербургский крайне обрадовался приходу жены, весело расцеловал ее, чуть ли не подпрыгивая, а когда она объяснила ему, что привезла с собой гостей из Москвы, так же весело предложил нам располагаться в его комнатенке. Я начал объяснять, что давно хотел познакомиться с паном Петербургским, что давно, еще мальчиком, слышал его музыку, но он прервал меня и, притворившись рассерженным, сказал:

– Эй! Оставь! Какой там “пан”, “господин”?! Я тебя – на “ты”, ты меня на “ты”. Чего там?..

И он пояснил, что сразу узнал в нас “родных людей, артистов”, а “люди духа” во всем мире узнают друг друга, и поэтому никаких “вы” быть не может, только “ты”…

Между тем Сильвия быстро развернула привезенные с собой свертки: подарок, который завтра надлежало вручить сыну, термос с супом, термос со вторым, мясным блюдом, большую желтую стеклянную банку с консервированным компотом и бутылку сока. Все она делала чрезвычайно проворно и ловко, и, когда Петербургский начал наконец с аппетитом есть, счастью его, казалось, не было предела.

– Ах, – говорил он, – если существуют на свете такие жены, значит, есть в небе бог!.. Это чудо, это настоящее чудо! Это не мамочка, а золото!..

На столике у него стоял складень с фотографиями красавца ребенка…

Еще до Первой мировой войны он окончил в Варшаве гимназию и по-русски говорил совершенно свободно, с легким польским акцентом. Тогда же, до Первой мировой войны или до революции, он аккомпанировал выступавшему в Варшаве Вертиньскому, а в зале сидела настоящая “Пани Ирена”[149], действительно похожая на королеву, и, протягивая руки, Вертиньский обращался с эстрады именно к ней…

В 1926 году была написана знаменитая “Донна Клара”, или “Танго Милонга”, которую Эл Джонсон пел на Бродвее и которая и сейчас входит в золотой фонд эстрадной музыки.

Все это он мне рассказывал, быстро поглощая обед, и вдруг, посмотрев на меня, спросил:

– Так ты кто – писатель?.. Что же ты пишешь? Романы? Стихи?.. Заработок имеешь?.. Ну, слава богу!..

Видимо, вопрос о заработке был для него немаловажным, и “Донна Клара”, неоплаченная, потеряла бы для него свою ценность: чувство мастера, знающего цену своему труду.

Слова “Донны Клары” в 1926 году написал в Вене Фриц Лёнер-Бе́да[150], поэт, о котором я впервые услышал в Берлине от писателя Бруно Апица[151].

Лёнер-Бе́да, говорил Апиц, в конце концов останется в истории не как автор шлягеров и либретто оперетт, хотя именно он написал либретто “Веселой вдовы” Легара, а как автор песни бухенвальдских узников[152]. Апиц рассказывал мне о нем с большой нежностью и теплотой как о человеке замечательного мужества, душевной красоты, при всей кажущейся внешней незащищенности.

Самое его пребывание в лагере связано с гнусным предательством. Все знали, что он жертва подлого равнодушия со стороны человека, который был ему стольким обязан…

Дело в том, что Лёнер-Бе́́да был автором либретто всех оперетт, которые принесли мировую славу композитору Легару. Он был самым близким другом Легара, который его боготворил и не мог без него работать.

Но когда в Австрию вошли немцы, Лёнер-Бе́да был арестован и направлен в Бухенвальд, где все немецкие узники знали его как лагерного поэта: он писал тексты лагерных песен, он сочинял издевательские эпиграммы на лагерное начальство, он писал лирические стихи о любви, о разлуке, о надежде на возвращение домой и о том, как прекрасна свобода.

Между тем общие друзья Легара – Бе́ды настаивали, чтобы знаменитый композитор, который пользовался покровительством самого Гитлера до такой степени, что его