Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

царской семье искали товарищей-адъютантов для наследника, мысль их остановилась на студенте Саше, с ним знакомились, его экзаменовали. Через шесть лет после этого эпизода дядя мой был назначен адъютантом к Цесаревичу Александру Александровичу.

Это может показаться обидным для наших националистов-германофобов. Но нельзя не признать, что женщина-немка царственной крови сыграла огромную и благотворную роль в развитии нашего отечества. Нечего и говорить про Екатерину, которая признавалась всеми русскими людьми величайшею из наших монархов. Но и после нее Императрица Мария Федоровна, Елизавета Алексеевна, Александра Федоровна (вспомним о Жуковском и об отношении Императрицы к воспитанию сына Цесаревича Александра Николаевича), Мария Александровна, вел. княг. Елена Павловна были центрами всего благородного, просвещенного и серьезного при дворе.

Все эти женщины царской семьи были глубоко религиозны и были они веры православной. Но для меня несомненна рационалистическо-протестантская, жизненно-моральная окраска их религиозности. Их религиозность проникала всю их жизнь и деятельность: она была не обрядно-мистическая, но морально-практическая. На этой черте стоит остановить внимание.

В 60-х годах, о которых я говорю теперь, гостиные Императрицы Марии Александровны и вел. княг. Елены Павловны были поистине прогрессивными центрами, притягивавшими к себе и объединявшими всех наиболее выдающихся умов и талантов того времени.

<Петербургское общество>

Так как я пишу семейную хронику, а не историю России, то будет уместно сказать, что и моя молодая и интеллектуально восприимчивая мать, переехав в Петербург и вступив в столичный свет, попала в орбиту этих обоих дворов. Помню ее многочисленные рассказы об этих дворах и, в особенности, об вечерах и собраниях у великой княгини Елены Павловны. Моя мать примкнула к этой серьезной coterie [группировке] женщин большого петербургского света, которые окружали Императрицу Марию Александровну и великую княгиню Елену Павловну. Ни одна из моих тетушек Олсуфьевых не принадлежала к этой coterie. И я скажу, что это неслучайно: просто у женщин Олсуфьевской семьи не было для этого природных данных.

Мать моя, несомненно, внесла в этом отношении новую струю в нашу семью. Это ее отделило и возвысило над ее золовками; это, возможно, ее несколько над...ло (?) и уже тогда было положено начало недоброжелательства к ней со стороны тетушек, развившееся потом в открытую враждебность, до некоторой степени обоюдную.

Сын не может быть беспристрастным судьей родителей. Слишком глубока и даже, на мой взгляд, таинственна та органическая связь, которая существует между родителями и детьми. Дети и родители это как бы одно, один организм и как человеку, даже самого сильного интеллекта, не удастся достигнуть объективности в суждениях о самом себе, так та же субъективность неотъемлема от всех суждений детей о своих родителях. С этой постоянной оговоркой я всё же буду продолжать в своих записках говорить о моих родителях.

Об уме людей еще труднее судить, нежели об их характере. В особенности это замечание имеет силу в отношении ума женщин. Одних мужчин в женщинах привлекает одна сторона, другие мужчины увлекаются другими сторонами женской природы. Знаменитая по уму, образованию и огромной политической роли, которую она играла в первой половине XIX столетия, кн. Дарья Христофоровна Ливен (1785–1857), близкий друг Гизо, Меттерниха и собеседница всех выдающихся политиков своего времени, женщина, о которой пишутся ученые монографии, вот как расценивается Шатобрианом, с которым у нее была какая-то размолвка: «Une femme commune, fatiguante, aride qui n'avaitqu'un ceul genre de conversation — la politique vulgaire; du resle elle ne savait rienet elle cachait la disette de ses idees sous l'almdance de ses paroles» Une femme commune, fatigante, aride, qui n'avait qu'un seul genre de conversation — la politique vulgaire; du reste elle ne savait rien et elle cachait la disette de ses idées sous l'abondance de ses paroles [Женщина заурядная, утомительная, сухая, способная поддерживать лишь один вид беседы — о вульгарной политике, в остальном же бедность мыслей она скрывала за избытком слов].

Это показывает, что суждения о женском уме в особенности подвержены субъективной окраске. Л.Н. Толстой, например, был самого презрительного мнения вообще об интеллекте женщины: всех он их считал в мужском смысле ума более или менее дурами. Он не признавал в женщинах ума отвлеченного, логического, дискурсивного. Он зато высоко ценил в женщинах непосредственное, сердечно-интуитивное понимание вещей. Толстой говаривал: «Дайте мужчине распутать клубок шерсти: он будет искать один конец, потом другой, потом обдумает, как надо начать разматывать, а женщина возьмет клубок и, не глядя на него, раз-раз-раз и размотала его».

Переходя к вопросу о природных дарованиях моей матери, я решусь сказать, что они, несомненно, были выдающиеся. В глазах семьи, да и окружающих она признавалась женщиной выдающейся, «недюжинной», как говорил отец; «une femme supérieure» [женщина высшего порядка], как говорили мне много лет после смерти мамá. Дядя Саша, который в своей молодости, с самой своей женитьбы, был совершенно под чарами и умственным влиянием моей матери, говорил мне: «Если бы твоя мать не поддалась радикализму левых течений, если бы она не порывала со светом, то стала бы la première dame de Pétersbourg [первой дамой в Петербурге]».

Я тогда же при этой похвале моей матери подумал: да большая ли это похвала — быть первой дамой петербургского света? Но это, конечно, к делу не относится.

Хочу сказать только, что моя мать, благодаря своим личным качествам, своей благородной отзывчивости на всё доброе и возвышенное, живости своего ума и привлекательности обращения, благодаря своей молодости и красоте заняла сразу прекрасное положение в петербургском свете.

Я уже говорил, что мой дедушка граф Василий Дмитриевич был совсем под шармом своей невестки. Этому у меня было доказательство в его обширной переписке с невесткой, которую он вел перед своей смертью из Рима.

После переезда в Петербург я думаю, что мамá получила сразу другую опору в петербургском обществе. В это время был в зените своей славы и светского блеска канцлер князь Горчаков. Он был родной дядя моей матери и племянница стала, несомненно, в продолжение многих лет его племянницей-фавориткой, конечно в родственном смысле этого слова, но и не без оттенка невинного флирта. Я уже говорил, что отец мой рассказывал, что у старого канцлера только и были одни слова при встречах с моим отцом: «cette femme est jolie» [эта женщина мила], и это даже надоедало отцу. Мать моя была почитательница своего знаменитого дяди, гордилась своим родством и всегда старалась поддерживать свои отношения к канцлеру.

Оба сына канцлера — в особенности, красавец Константин — были близкими друзьями моей матери. Мать моя очень любила Константина;