Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев

снимая маски, если только он был прилично закостюмирован. Могло ли наше поколение представить себе подобную доступность Царя? Я помню свое детство и ежедневные прогулки нас, мальчиков, зимой по мосткам Летнего сада и почти тоже ежедневные встречи наши с Государем Александром II, свободно гуляющим со своими собаками-сеттерами среди свободно гуляющего вокруг него русского народа. И это было после выстрела Каракозова в том же Летнем саду и значит, несмотря на этот выстрел. И надо было продолжать «не смотреть».

Итак, терроризм сделал свое дьявольское дело, он разъединил Царя с народом.

<Черты эпохи>

После этого длинного вводного размышления, возвращаюсь к благословенной эпохе первых годов царствования Царя-Освободителя, к пребыванию Царской семьи в Москве, к Девичьему полю, к нашей семье и к письму моей 19-летней тетушки, тогда, когда мне было только два месяца отроду.

Письмо это дает нам кое-какие указания на общие черты эпохи. Я уже говорил, что два старших сына дедушки Олсуфьева, мой дядя Алексей и мой отец, по воспитанию принадлежали к Николаевской эпохе, окончили курс Пажеского корпуса и оба вышли 18-летними офицерами в лейб-гусарский полк. Университеты в царствование Николая были не в моде, и молодежь из аристократического круга туда поступала как исключение. На мой взгляд, коренная ошибка Императора Николая в том, что он боялся идей и хотел с ними бороться внешним образом «pour qu'elles restent à la frontière» [дабы они оставались на границе], как выражалась великая княгиня Александра Иосифовна. Император Николай довольствовался своей военной гвардией и не стремился привлечь «идеи» на свою сторону, создать из университетов ту «духовную гвардию», как это сделали более дальновидные Гогенцоллерны. Обо всем этом я уже говорил в другом месте своих записок.

Вечером 19 февраля 1855 года под свежим впечатлением смерти Николая I, А.С. Хомяков из Москвы писал фрейлине графине А.Д. Блудовой: «Дай Бог, Государю (новому) доверия к России и неверия к тем, кто оподозривает всякое умственное движение. Мы дошли до великих бед и срама (Крымская война) по милости одного умственного сна».

Умственный сон на верхах, недооценка влияния ума и идей на судьбы государства, — вот главный грех нашей монархии, начиная с царствования Николая Павловича. Слишком большая вера в грубую материальную силу военщины и пренебрежение к уму и образованию характеризуют все последующие царствования. «Мундир, один мундир» — негодовал уже Чацкий. Наш великий поэт Пушкин чувствовал всё пренебрежение к слову «сочинитель», когда при разъездах с придворных торжеств выкликивали его карету: «карета Пушкина, сочинителя». Когда в начале 70-х годов приближенный в то время к Царской семье и даже любимый ею князь В.П. Мещерский решил порвать со служебной карьерой чиновника и приняться за деятельность публициста консервативного, начав издательство «Гражданина», Государь Александр II спросил его: «Ты идешь в писаки?».

«Я услышал в тоне этих слов Государя не только отсутствие чего-либо похожего на поощрение, но отголоски насмешливого пренебрежения и, во всяком случае, полное признание ненужности того дела, с его точки зрения, на которое я решился посвятить свою жизнь. Впрочем, это не было для меня неожиданностью» — продолжает князь. Он вспоминает, как мало ценили, например, такого патриотического и монархического писателя как И.С. Аксакова[100]. К его деятельности при дворе относились полунасмешливо и пренебрежительно. А какой-нибудь подлый, бездарный и вздутый своим эгоизмом и чванством сановник считался чем-то нужным и почти священным сравнительно с Аксаковым.

Я считаю это характерным для последних четырех царствований. Абсолютизм «просвещенный» отошел в прошлое вместе с царствованием Александра I. Ум страны отошел от трона и стал развиваться отдельно и враждебно к монархии в оторванной от государственной жизни интеллигенции. Соллогуб в своих воспоминаниях говорит о том же, т. е. о пренебрежении к литературе и писательству на верхах при дворе и во всем чиновном мире.

После 30-летней солнечной, безветренной, но всё же суровой зимы царствования Николая наступила весна царствования Александра. Другие теплые ветры подули с весною, и всё начало оттаивать в России. Потекли ручьи, может быть, мутные, но жизнь зацвела повсюду. Стали изменяться и взгляды при дворе к высшему кругу.

Уже младший сын в семье Олсуфьевых, 15-летний Саша, приземистый, широкоплечий, добродушный, веселый мальчуган-силач едет из-за границы в Москву, чтобы поступить в университет на математический факультет. Семья не хочет его оставлять и бабушка с дочерьми переезжают в Москву для сына, чтобы жить вместе с ним.

Как же смотрят на такое новшество при молодом дворе? Да очень благосклонно, как мы видим это из письма умной, прелестной 19-летней Маши, сестрицы молодого студента.

Дядя Саша был крестник Государя, и Царь, приехав с Царицей и Наследником в Москву, пожелал, чтобы студент ему представился, вызвал его во дворец. Несомненно, плешивый, несмотря на свои 18 лет, веселый богатырь Саша ему понравился, потому что на другой день Государь сам посетил мать и всю семью студента на Девичьем поле и оживленно с молодежью беседовал. Мало того, вечером Саша, вместе с моей матерью получили особое приглашение явиться на интимный бал к Императрице. Был ли Саша в восторге от такого исключительного внимания? Нет, он ведь недаром — студент, он уже не готовит себя в придворные шаркуны, у него уже другие мысли, и он уже будирует против прежнего фамусовского миросозерцания. Он долго не хочет ехать, он не светский, он бурш. Но, конечно, мать и сестры его уговаривают, но уже не приказывают — ибо он баловень семьи и до известной степени ее гордость, как «веньямин»[101] и студент; он уже самостоятельный в мыслях и поступках.

Саша пишет его сестрице, «однако как ни ворчал, но все-таки поехал». Еще бы, скажем мы, на нарочитое личное приглашение только что посетившего семью Сашину самого Государя! Я удивляюсь даже, как моя 27-летняя мать не поехала. Неужели нельзя было найти или состряпать наскоро какого-нибудь простенького приличного платья для маленькой семейной sauterie [танцульке] при дворе? Не начинался ли уже и тут некоторый духовно-интеллектуальный союз между моей матерью и студентом?

Саша, однако, поехал, и молодость взяла свое: Саша так увлекся, так отплясывал, что сестры его не узнали, не ожидая от него такой светской прыти. Как же отнеслись к молодому буршу-студенту в царской семье? Студента отличили; Саша «a eu tous les honneurs de la soirée [получил все почести вечера]» — пишет его сестрица. Государь его подвел к царице, и она с ним долго разговаривала. На другой день студент был приглашен наследником на беседу и завтрак.

Несомненно, это делалось неспроста. Я думаю, уже тогда в