Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

весьма неудобной детали в родословной его ближайших родственников. В 1924 году сын Штрауса Франц женился на Алисе фон Граб из семьи видных чешских промышленников-евреев. К тому времени, когда Гитлер пришел к власти, у Франца и Алисы было уже двое сыновей, и они, согласно Нюрнбергским расовым законам, считались не полноценными арийцами, а “мишлингами”, или полукровками, первой степени. В 1938 году Штраус был вынужден задействовать все добытые большими стараниями связи с высокопоставленными нацистами, чтобы гарантировать безопасность родственникам и сохранить для внуков положенные арийцам привилегии[248]. Эти усилия в итоге возымели успех: его семье удалось пережить годы войны, а внукам не пришлось носить на одежде повязки, обязательные для всех евреев, и им было позволено продолжить школьное обучение вместе с “чистокровными” одноклассниками. Однако никак нельзя сказать, что развязанный нацистами расовый террор совсем не затронул ближайшее окружение Штрауса.

В Хрустальную ночь (с 9 на 10 ноября 1938 года) оставшихся в Гармише евреев (а их было сорок четыре) согнали на главную городскую площадь, где в них принялась плевать толпа. Там же их заставили подписать документы о собственном изгнании в форме личного заявления:

Я обязуюсь покинуть Гармиш-Партенкирхен ближайшим поездом и больше никогда не возвращаться. Кроме того, я обязуюсь, прибыв на новое место жительства, немедленно продать арийцу принадлежащие мне участки земли, дома. Я соглашаюсь на то, что ради моей безопасности меня будет сопровождать ариец до тех пор, пока я не покину Гармиш-Партенкирхен на поезде[249].

В тот же день к шести часам пополудни все оставшиеся в городе евреи или бежали, или были принудительно изгнаны из города, за исключением одного взрослого человека – Алисы Штраус, едва избежавшей встречи с штурмовиками, которых выслали на ее поиски на виллу Штрауса[250]. Внуки Штрауса оказались среди людей, согнанных в центр города, где толпа стала плевать в детей-полукровок, и они отвечали плевками[251]. Напряженность только возросла в годы войны, когда Штраус подолгу жил в Вене, где пользовался покровительством заядлого приверженца его музыки, местного гауляйтера Бальдура фон Шираха. Сколь бы опасной ни становилась ситуация, Штраус, по-видимому, всегда мог обратиться за протекцией к очередному высокопоставленному нацисту. Уже перед самым концом войны вышел ордер на арест Алисы, но так и не был предъявлен[252].

Та протекция, которую Штраус мог обеспечить своим родным (сама по себе довольно эфемерная), к сожалению, не могла распространиться еще и на семью Алисы. Несмотря на предпринятые композитором попытки заступничества, нескольких родственников Алисы, в том числе ее бабушку Паулу Нойман, депортировали из Праги в Терезин – гетто и концлагерь, истинную природу которых нацистская пропаганда тщательно маскировала. По словам Алисы, сами Штраусы предполагали, что лагерь, наверное, был таким местом, где евреев собирали перед переселением[253]. В какой-то момент, возможно, в марте 1944 года, Штраус, как рассказывали, взял дело в свои руки и велел своему шоферу подвезти его прямо к воротам Терезина. Прибыв на место, он вышел из автомобиля и, демонстрируя уверенность в собственной культурной значимости и в том, что одно его имя способно внушать трепет, заявил: “Я – Рихард Штраус, и я приехал забрать отсюда фрау Нойман”[254]. Озадаченные охранники лагеря решили, что к ним явился какой-то сумасшедший, и, посовещавшись с начальством, бесцеремонно велели ему убираться. Согласно записям из лагерного архива, фрау Нойман умерла в Терезине 9 мая 1944 года[255].

Позже Алиса Штраус утверждала, что о системе концлагерей они узнали только после войны, и что если бы тогда им кто-нибудь рассказал о творившихся там ужасах, они просто не поверили бы[256]. Так или иначе, Штраус не мог оставаться в неведении относительно вынужденного изгнания, в которое отправились многие музыканты, его знакомые или коллеги, в том числе Шёнберг и Арнольд Розе. Однако разительнее всего с его собственной благополучной судьбой контрастировала драматическая судьба Стефана Цвейга. Проведя несколько лет в подвешенном состоянии в Англии и Нью-Йорке, Цвейг в конце концов поселился вместе со своей второй женой Лоттой в Бразилии, в Петрополисе. Сидя в местных кафе, под шум иноязычной речи, Цвейг дописывал полные печали мемуары “Вчерашний мир”. Но даже бодрящие воспоминания не могли оградить его от набегавших волн отчаяния. Позднее кое-кто из друзей высказывал предположение, что если бы Цвейг имел возможность поддерживать более тесные связи с музыкантами и музыкой, на душе у него было бы намного легче и это спасло бы его[257]. Цвейг быстро распродал свою прославленную коллекцию музыкальных рукописей (“Мне достаточно теперь коллекционировать самого себя”, – написал он[258]) и был вынужден оставить столь любимый им стол Бетховена в Лондоне. Он лишился всякой возможности слушать оперы, созданные по его собственным либретто, а потому очень скоро музыка перестала служить ему источником утешения. Он жил внутри как бы трагически вывернутого мира тишины, о котором мечтал его Морозус. 22 февраля 1942 года, дотошно приведя все дела в порядок, Цвейг – вместе с Лоттой – покончил с собой: оба приняли огромные дозы барбитуратов. Когда их тела обнаружили, он, безукоризненно одетый, лежал рядом с обнимавшей его Лоттой. На его столе, рядом с проштампованными письмами, заточенными карандашами и взятыми на время книгами, выложенными аккуратными стопками для возврата владельцам, лежала записка – “заявление”[259]. С благодарностью упомянув о гостеприимстве Бразилии, Цвейг объяснял свой поступок:

После шестидесяти требуются особые силы, чтобы начинать жизнь заново. Мои же силы истощены годами скитаний вдали от родины. К тому же я думаю, что лучше сейчас, с поднятой головой, поставить точку в существовании, главной радостью которого была интеллектуальная работа, а высшей ценностью – личная свобода. Я приветствую всех своих друзей. Пусть они увидят зарю после долгой ночи! А я слишком нетерпелив и ухожу раньше них[260].

Как отреагировал на известие о самоубийстве Цвейга Штраус, неизвестно, но внешние обстоятельства их жизни говорят сами за себя. В тот день, когда Цвейг покончил с собой в Бразилии, Штраус провел вечер в Венской филармонии, где исполнялась его симфоническая поэма “Так говорил Заратустра”, вдохновленная Ницше, и где его приветствовали восторженными возгласами и чествовали бурной овацией[261].

К тому времени между Штраусом и нацистским режимом сложились отношения, которые сохранятся вплоть до конца войны: музыку Штрауса продолжали исполнять и восхвалять, а сам Штраус-гражданин оказывался во все большей изоляции и в конце концов даже начал считаться нежелательным лицом. Празднества по случаю восьмидесятилетия Штрауса в 1944 году состоялись лишь после вмешательства Вильгельма Фуртвенглера, который подчеркнул, что игнорирование юбилея обернулось бы для Германии международным конфузом. Словом, вопрос о том, насколько сурово следует судить поведение Штрауса в период Третьего Рейха, будет вызывать споры еще долго. Он не вступил в НСДП, никогда открыто не одобрял проводившуюся нацистами