Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V

— Меня удивляет только одно, — говорю я, — импрессионизм в живописи — это высокий порог новой эпохи. Но в музыке я просто не понимаю его. Разве можно сравнить легковесные пьески импрессионистов с Пятой симфонией? Старик Бетховен…

— Бетховен?

Юноша смотрит на меня, точно пораженный волшебным заклинанием. Мне кажется, он даже немного побледнел. Или темные глаза вдруг стали чернее?

— Бетховен… — повторяет он благоговейно.

Отстранив прочь чашечку, предложенную татуированным слугой, Лионель встает. Вдохновенные слова безудержно льются, пока я занимаюсь коньяком.

— Простите… — вдруг обрывает он и краснеет. — Я, кажется, наболтал лишнего! Бетховен для меня — учитель, друг и, главное, идеал.

Мальчик смущен. Опустив голову над рюмкой, он добавляет:

— В наше время все чистое и большое кажется смешным. Почему это? Нельзя проговорить слово «идеал», чтобы не покраснеть. Презренное время…

Пауза.

Мне хотелось встать и приласкать маленького одинокого человека. «Лионель пишет такие бодрые письма, а я им не верю: он что-то скрывает», — вспоминаются мне слова его матери. Маленькая, седая дама с живыми черными глазами… Адриенна… Пепельно-серый силуэт Парижа… Как все это далеко…

Где-то совсем близко топот солдатских ботинок и бряцание оружия. Караул сменяется. Нестерпимо жарко. Я вытираю потное лицо.

— Летим в Париж, дорогой лейтенант! Это — самое приятное, что мы можем сделать. Итак, самая интересная постановка…

Но смущенный юноша уже опять спрятался в свою скорлупу: «да, мсье!» и «нет, мсье!» — больше от него ничего нельзя было добиться. Впрочем, он выпил рюмку коньяка и закурил сигару — все это с видом чрезвычайно официальным и натянутым. Момент для передачи письма был упущен.

— Как неудачно выбрано место для постройки крепости, — начал я, следя, как голубой табачный дымок тяжело виснет в раскаленном густом воздухе. — Устроить жилье в печке — что за нелепая идея!

— Крепость — не жилье, — рассеянно отвечает лейтенант, — мы не живем, а страдаем. «Ради Франции», — говорят нам.

— Но зачем здесь крепость?

— С севера на юг Сахару пересекают два пути очень важные в военном, экономическом и политическом отношении. Один соединяет Алжир с нашими колониями в Гвинейском заливе, второй, значение которого еще больше, идет в Центральную Африку. Если мы хотим там удержаться, то безопасность этих коммуникационных линий должна быть обеспечена. Между тем ее пересекает третья линия — из итальянской колонии Ливии.

— Ну, и что же?

— Итальянцы экономически освоили Тунис, а достался он французам. Италия всегда считала себя ограбленной, но раньше была слишком слаба, чтобы начинать интриги. Но не теперь. Муссолини вооружил страну, ему нужны инциденты, шум, экспансия. Диктатура всегда в динамике, покой ей опасен, он лишает смысла ее существование. Вопрос об экспансии в Африке снова поставлен Италией, но на этот раз уже в острой форме. Плацдарм — Ливия. Куда может быть направлен удар? Тунис хорошо защищен близкой к нему Францией, значит остается Центральная Африка и, прежде всего, Сахара, отделяющая Ливию от богатейших районов африканских тропиков. С ожесточенным упорством итальянцы стараются подорвать наши позиции в Сахаре: в пустыне идет молчаливая и тайная, но кровавая борьба, и вы находитесь прямо в ее гуще.

— Как так?

— Весьма просто: наша крепость построена на перекрестке двух враждебных стратегических путей: Алжир — Чад и Ливия — Сенегал или Конго. Вы теперь видите, что мы поджариваемся по необходимости!

Лейтенант нахмурился.

— Вокруг плетется сеть интриг, я это знаю, до нас кое-что доходит. Приходится отвечать тем же. Грязная работа! В какой только гадости я не запачкал руки, Боже мой! Не офицер, а ассенизатор… не шпага мне нужна, а грязная метла! Думал ли я, поступая в военную школу, что придется столь низко пасть?

Я ничего не сказал, хотя вопрос об итальянских агентах вертелся на кончике языка. В конце концов, это не мое дело. Два империализма сплелись в объятиях сотрудничества и борьбы… Пусть барахтаются в крови и грязи до времени… Одни других стоят!

— Вы искали здесь опасностей? Зачем они вам? — чтобы поддержать разговор, лениво спросил я.

Лейтенант встал, подошел к моему креслу. Было видно, ему хочется говорить: слишком много горечи накопилось у него на душе и теперь просится наружу.

— Я утомляю вас своей болтовней, — осторожно начал он, — но поймите: когда поживешь в пустыне, то обязательно станешь болтуном.

Он помолчал, собираясь с мыслями. Потом заговорил, сначала спокойно, потом волнуясь все больше и больше.

— Живопись и музыка, театры и книги — всё это прекрасные украшения жизни. Но не сама жизнь. В зрелом возрасте, когда ослабеют руки и опыт бесконечно расширит горизонт, наверно, человека тянет к спокойствию и созерцанию. В них наслаждение старости. Но молодость требует большего: что это за молодость, если она не хочет сама делать жизнь? Жить — это значит действовать… Меня всегда злила наша французская пассивность, влюбленность в домашний очаг, свой садик, свой домик… Наши философия, искусство, культура и быт — всё пронизано стремлением к равновесию и покою. «Страна умеренности», — говорим мы с гордостью о Франции. А скажите, чем здесь гордиться? Что такое равновесие, как не смерть? Жизнь — это движение и борьба! У нас молодому человеку деться некуда — хочется засучить рукава и сделать что-нибудь большое, нужное, а встречаешь только изящную иронию и вежливое равнодушие. Работать разрешается только для себя лично. А если я не хочу этого?! Вы можете представить молодежь, не думающую о материальной выгоде?

Я улыбаюсь от удовольствия.

— Да вы смеетесь, мсье!

— Мне казалось, что во Франции такой молодежи нет.

— Нет?! Вы обижаете нас! Она есть, но проявить себя ей негде и нечем. Великое равнодушие — вот проклятие Франции! Боже, как я ненавижу этих наших культурных людей, таких довольных, спокойных!

Лионель замолчал, желая этим несколько смягчить впечатление от своих слов.

— Ну и что же?

— Я готовился стать музыкантом. Не вдохновенным гением с волосами до плеч, а работником такого-то оркестра с окладом столько-то франков ежемесячно. Все было наперед ясно: и уровень моих способностей, и та сумма, которой они будут оплачены. А я взял и сделал невероятное: прыгнул в неизвестность! У меня были горячее сердце и засученные рукава, я хотел выйти на большую дорогу. Поступил в Сен-Сир, потом попросился в колонии.

— Боюсь, что вы избрали ложный путь, дорогой д’Антрэг, — ответил я, — за солдатом шествует купец. Он — хозяин. Без наживы колонии бессмысленны. Куда вы дели ваши руки?