Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

тебе. Я смотрю на мерцающие звезды, которые посылают свет на забывшуюся сном мерзлую землю. И думаю: «Они хотят мне сказать что-то значительное, что-то предсказывают, что-то должно произойти!»

— Да, надежда — лучшее, что есть в жизни.

Это говорила ты. Не потому ли моя надежда окрашена в цвета усталости и покорности судьбе? Ведь все, о чем я мечтал, что хотел видеть цветущим, все новое, что увлекало, захватывая меня целиком, без остатка, волнуя кровь, заставляя хрипнуть от крика, дрожать от злости, плакать и радоваться, — все, абсолютно все растворилось, исчезло, оставив одно-единственное — желание припасть к твоей теплой груди, в которой бьется отзывчивое сердце. О, если бы завтра, проснувшись рано утром, навстречу еще одному никчемному дню и еще одной ночи, многим дням и ночам, что отпущены мне небом, увидеть тебя, хлопочущую у очага, почувствовать ни с чем не сравнимые запахи родного дома!.. Если бы завтра ты села в глубокое кресло с подлокотниками, что стоит подле камина, и мы оказались бы рядом и, забыв слова, молча сидели и смотрели на огонь… Смотрели до тех пор, пока, наконец, не сомкнулись бы наши веки».

Но нет, не все мечты сбываются. Состав сборника «Стихотворений в прозе» португальских писателей до сих пор лежит у меня в ящике письменного стола.

XIV

Так вот, когда весной сорок первого стаял снег и все зазеленело, и запели птицы, и расцвели фиалки, пришла война, Великая Отечественная война с фашистской Германией, которая длилась четыре бесконечно долгих года.

Она заявила о себе двадцать второго июня душераздирающим воем сирен, оповещавших о воздушной тревоге, затемнением города, который каждый вечер, погружаясь в полную темноту, ждал налета немецких бомбардировщиков, объявлявших о своем прилете вначале прерывистым гулом моторов, а потом свистом и взрывами сыпавшихся на Москву зажигательных и фугасных бомб. Стены домов запестрели указателями укрытий и бомбоубежищ. Словно по команде опустели полки булочных и продовольственных магазинов, на которых, правда, довольно долго еще продолжали красоваться баночки дальневосточных крабов, которых, похоже, в те годы никто не ел. Потом стали закрываться школы, Дома пионеров, клубы и все остальные учреждения и уезжать люди — эвакуироваться, кто куда, с заводами, научными учреждениями и театрами. Уехала моя подруга Лиля с пятого этажа и ее соседка Муся.

— Мы, — сказала мама, — никуда не поедем! Нас никто нигде не ждет и хлопотать, когда окончится война, о нашем возвращении в Москву никто не будет: некому! Так что жить, работать и, если придется, умирать мы будем в Москве.

Но я так настойчиво, по глупости, конечно, рвалась уехать в эвакуацию со своей новой школой («Да, — плакала я, — все уедут и там будут учиться, а я… я…»), что мама сдалась. А два месяца спустя, получив мое слезное письмо, из которого она узнала, что мы тяжело работаем, голодаем и мерзнем (уезжали-то мы одетые во все легкое), и скоро нас повезут дальше, в глубь страны, а потому просят выслать теплую одежду, тут же отправила за мной брата. И когда Вовка привез меня домой, с укоризной и горечью сказала, что, если бы не Вовка, который еще не призван в армию, привезти меня обратно в Москву было бы некому. Слушая маму, я молчала. Ведь в Москве в военное время никто по собственному желанию не имел ни права менять место работы, ни тем более оставлять свое рабочее место без особого на то разрешения: увольнение было обеспечено. Ну а лишиться средств к существованию (денег и продовольственных карточек) было страшно. Вот поэтому-то три месяца спустя после эвакуации моей новой школы под Рязань мама, оформив доверенность на брата, который должен был меня привезти в Москву, и отправила его в Касимов.

И вот теперь, по прошествии стольких лет, я, вспоминая это, хорошо понимаю, как ты была права, мама, и тогда, когда не хотела отправлять меня в эвакуацию с моей новой школой. И потом, когда, получив мое письмо с просьбой забрать меня, тут же сделала это, послав за мной Вовку. Ведь даже сегодня, спустя шестьдесят пять лет после Великой Отечественной войны, многие семьи все еще разыскивают своих родных и близких, утраченных в силу тех или иных обстоятельств в те страшные военные годы. И зачастую так и не находят.

Вовка приехал за мной ранним утром, задолго до подъема. И когда кто-то так рано стал будить меня, говоря, что за мной приехали, я, сочтя это очередной злой шуткой, разревелась. И вдруг услышала голос брата:

— Чего ревешь? Вставай, одевайся и быстро завтракай.

— Я не хочу завтракать, не хочу, — закричала я, боясь, что если я пойду завтракать, он исчезнет так же быстро, как появился.

— Не хочешь, и прекрасно! — сказал Вовка. — Времени у нас в обрез. Собирай свои пожитки, и пошли. Нам нужно успеть на идущий в Москву пароход. Около часа он должен быть в Касимове. Только ничего не забывай, чтобы не возвращаться. Времени нет!

Пожитков у меня практически не было. А потому я быстро собрала их, попихала в чемодан и вышла к брату.

Вовка подписывал какую-то бумагу.

— Ну, — сказал он, — пожелай педагогам всего доброго, и в путь!

— А ребятам?

— Не надо, пусть себе спокойно спят. Нам надо уйти тихо, чтобы никого не разбудить и никого не расстроить.

И вот, когда мы уже были в Касимове и спускались к причалу, я парохода не увидела.

— А парохода-то нет! — сказала я в ужасе, что придется возвращаться.

— Как это нет?! Вон стоит. Видишь зеленый островок около причала? Это же замаскированный пароход (слово «замаскированный» я услышала впервые). Немцы бомбят открытую движущуюся мишень. А замаскированный пароход с воздуха не виден, даже если в момент налета окажется посередине реки. Бежим скорее вниз. Он, похоже, пришел раньше!

Когда же, оказавшись на палубе, мы отдышались, а пароход отдал швартовы, Вовка предложил мне поесть. Как оказалось, мой завтрак он, пока я собирала свои пожитки, взял сухим пайком и даже прихватил бутылку с чаем. Теперь, успокоившись, что мы на пароходе и на пути домой, я с удовольствием поела и стала смотреть на уже скрывавшийся за кормой касимовский берег, с благодарностью думая о деревенском касимовском парнишке (он познакомился со мной на прополке колхозного лука), который в день моего рождения (от кого он узнал?) пришел к нам в интернат (свою бывшую деревенскую школу) и попросил нашу уборщицу Дусю (она была из местных и хорошо его знала) позвать меня.

Я вышла. У ворот стоял