Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

и большая свита верха́ми. На [регенте] была ярко красная лента, ордена, а мундирчик, как видно, самый новенький. По обеим сторонам улицы стояла несметная толпа народу, по которой при появлении его покатилось довольно громкое «живио». К собору добраться было немыслимо, а в собор публика допускалась только до известного часа. Таким образом, я дальше и не двинулся, и не видал, как по окончании службы он принимал парад войск, двигавшихся потом по всему городу, направляясь к своим казармам. К жилищу же королевича все время, то пешком, то на автомобилях, стремилась публика, чтобы расписаться в книге.

Я все время называю дом, где живет регент, его жилищем, потому что дом этот нанимается для него у какого-то купца. Он имеет всего шесть окон, выходящих на улицу и въездные ворота. Правда, это прекрасный особняк, но, по словам Михаила Васильевича, бывшего в нем, он ограблен не хуже других жилищ Белграда, а обстановка внутри просто сборная и совершенно не похожа на дворцовую. Настоящий дворец короля занят теперь под Скупщину, для которой выстроено новое великолепное здание, но, по случаю войны, осталось незаконченным и стоит теперь еще без крыши. Новый дворец, выстроенный рядом со старым, тоже стоит недостроенным. Маленький же особняк королевича бросается в глаза всем потому, что у ворот стоят две будки, а при них по часовому – обычно рослым и красивым парнем в малиновых штанах, зеленом мундире и меховой шапке, что-то вроде королевской гвардии – да из слухового окна с крыши выставлено большое очень цветистое и красивое государственное знамя, за отсутствием флагштока.

Наша жизнь потекла спокойно, ровно, да и на душе стало легче, так как благодаря исключительной заботливости сербов о русских беженцах им был предоставлен льготный размен денег, что их отлично устроило. За 1000 рублей казначейство выдавало 800 динаров, причем контроль за разменом производило наше посольство, к которому за этим делом можно было обращаться раз в месяц. От посольства зависел размен меняемой суммы, принималось во внимание общественное и семейное положение, таким образом мы с Михаилом Васильевичем имели возможность менять в месяц на обоих 7500 рублей. Это был максимум. Кроме того, по приезде менялось единовременно 3000 рублей и на отъезд 5000. Значение этой меры станет понятно, когда я скажу, что менялы не давали больше 250 динаров за 1000 рублей. Благодаря этой льготе многие даже разжились. Занимая у кого-либо русских денег, они шли с ними в посольство и обменивали их в казначействе, а затем шли к менялам и покупали русские деньги. Эти деньги передавали людям, имевшим право на размен, но безденежным, уплачивали им комиссионные. При такой операции количество динаров возрастало с неимоверной быстротой. Такая даже не спекуляция, а грабеж сербской казны поддерживала стоимость рубля. Тогда более предприимчивые стали отправляться в Салоники за русскими деньгами, где они почти не имели цены, что при обмене в Белграде давало невероятные барыши.

Таким образом очень хорошо устроилась компания Охотниковых. Приехав в Белград, эти молодые люди не имели решительно никаких средств, но ко времени отъезда из Белграда у каждого оказалась довольно солидная сумма денег, не считая того, что они безбедно прожили в Белграде по несколько месяцев. Бедный профессор Кишинский прожился окончательно, работы не было и дошло до того, что пришлось ему занять у Михаила Васильевича денег, но для расплаты источников совершенно не предвиделось. Тогда Михаил Васильевич, дав ему 3750 руб., посоветовал прибегнуть к этой мере, но честнейший профессор, проведший всю жизнь за книгами, ничего понять не мог, и Михаилу Васильевичу пришлось проделать для него всю эту процедуру, из которой Кишинскому выпало только получить право размена у посла. Эта операция в конце концов вышла так: за 3750 руб. было получено 3000 динаров, а на них куплено 12 000 рублей. Вернув Михаилу Васильевичу 3750 рублей, Кишинскому очистилось 8250 рублей, которые впоследствии, конечно, опять были обменены на динары. Кишинский смотрел на Михаила Васильевича и хлопал глазами, не понимая откуда ему сие. Для себя мы, конечно, никогда к этому фортелю не прибегали, но в исключительных случаях ничего другого не оставалось делать, чем многие были избавлены от голодовки. Но некоторые господа эксплуатировали эту штуку чрезмерно, о чем, конечно, проведали сербы; они смотрели на это безобразие сквозь пальцы, что отчасти послужило к охлаждению отношений, зная, какое благодеяние они оказывали всей массе беженцев.

Наплыв же их все увеличивался, и в числе их все рос процент всяких прохвостов, оказавшихся неожиданно с порядочными деньгами. Началось пьянство, пошли скандалы, появился какой-то самозваный граф де Шапо, с ним дело дошло до того, что, напившись, он взобрался на единственный в городе памятник князю Михаилу, изображенному на коне, который стоит на высоком постаменте. Взобравшись на плечи князя, этот негодяй взялся орать на всю площадь «Боже, Царя храни». Это бесчинство привело к тому, что власти выслали его за границу, пришлось высылать и других нахалов. Особенную развязанность проявляли представители нашего воинства. Сербы с пренебрежением смотрели на эту необузданную, некультурную публику, потерявшую чувство собственного достоинства и патриотизма. Они роняли русское имя в глазах людей, старавшихся всячески прийти им на помощь. Наконец, сербы стали удивляться, чего ради эти люди громят их мостовые в то время, когда Россия гибнет и нуждается в каждом человеке.

Но беда-то и была в том, что лучшие люди Добровольческой армии уже погибли, а сюда выбрались либо совершенно больные люди, либо такие, которые оказывались самозванцами или послужившие уж и большевикам, и Добрармии и поставившие себя в такое положение, что и там и тут ждала их петля. Как только желали их выяснить, они исчезали либо в Чехию, либо в Венгрию или в Болгарию. Таким оказался полковник Нейман, сумевший втереться в особое доверие к генералу Леонтовичу, но и генерал был тоже хорош. Он с Нейманом, конечно, на улице не орал и скандалов не устраивал, но была другая причина, сближавшая генерала с полковником, – это была дама, состоявшая при Неймане. Нашлись люди, видавшие Неймана в Одессе, ничего общего с полковничьими погонами не имевшего; об этом было сообщено военному агенту, предложившему ему представить свои документы, но с этого момента Нейман со своей дамой исчез бесследно, а Леонтович оказался в одиночестве. Надо отдать [должное], что и господа генералы пользовались до нахальства своими чинами, что, конечно, не служило к украшению русского имени. Потому ли это случилось, что за границу выскочили люди самого низкого разбора, или потому, что наши русские совершенно сбились с толку и не ведали что творили. В Белграде было уж человек 500 русских, но нашей маленькой группе пришлось изолироваться и жить особняком, не входя в соприкосновение с людьми, не известными нам.

Отношение же со Смольяниновым становились все ближе.