Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей - Максим Викторович Винарский

мысль и убеждения. ‹…› Поверите ли, я в дверях могилы – а на сердце стало тихо, мирно и ясно! В мать-природу иду. Из нее и в нее. Вот и Тайна! Не она ли?{183}

В сознании этого и множества других молодых россиян Дарвин занял место старика Моисея, став, сам на то не претендуя, пророком новой светской религии, основанной не на чувстве, а на мысли и убеждениях. Но было ли это чисто российским явлением? Конечно же, нет. Во многих других странах молодежь, как «биологическая», так и «небиологическая», поддалась обаянию и убедительности дарвиновской теории, «открывшей глаза» и вытеснившей усвоенные в детстве ветхозаветные сказания. Впрочем, почему только молодежь? В потоке писем, хлынувшем на Дарвина после опубликования «Происхождения видов», он обнаружил письмо от ботаника и врача Френсиса Бутта, датированное 29 февраля 1860 г. Бутт родился еще в XVIII в. и был на 17 лет старше Дарвина. Он сообщал, что прочитал «Происхождение видов» два раза и будет читать его снова и снова наравне со Священным Писанием. «Я испытываю глубокое благоговение перед Авраамом и Моисеем и Иисусом Христом, но я немало преклоняюсь и перед Вами, в ком я вижу Первосвященника природы», – писал Бутт{184}. Представьте, каким бальзамом для души Дарвина были эти строки, полученные им вскоре после ругательной рецензии в «Атенее» и язвительного письма «старого доброго Седжвика». Томас Хаксли, вспоминая о своем первом знакомстве с теорией Дарвина, сравнивал ее со вспышкой молнии, осветившей в ночи путь заблудившимся странникам. «Как чудовищно я был глуп, что сам до этого не додумался!» – сокрушался Хаксли{185}.

То же видим и в Германии. Вот автобиографическое свидетельство Августа Вейсмана: «Эта книга [ «Происхождение видов». – М. В.] явилась откровением. Я был тогда в состоянии превращения из медика в зоолога и в отношении натурфилософских взглядов представлял чистый лист бумаги. ‹…› Я читал эту книгу впервые в 1861 году, читал ее запоем и со все возрастающим воодушевлением, а окончив ее, стал на сторону эволюционной теории»{186}. Это подтверждают и деятели противоположного лагеря. Ханс Дриш, «могильщик дарвинизма», в 1902 г. обвинял своих коллег и вообще образованную публику в Германии в том, что они «в порыве либерализма» поддались обаянию учения Дарвина, принимая его скорее как новую религию, ответившую на все вопросы, чем как научную теорию{187}.

Похоже, что «русская душа» все-таки ни при чем{188}. Немцы, англичане, итальянцы, которые обладать ею не могут по определению, одинаково свидетельствуют о чувстве священного трепета, охватившем их при первом прочтении «Происхождения видов». Могу предположить, что в зарубежной Европе религиозное восприятие теории Дарвина оставалось преимущественно личным делом, индивидуальным выбором. В России же оно сделалось фактом группового сознания; любой, кто желал быть причисленным к «передовым» слоям общества, должен был принять и все его убеждения, включая дарвинизм. По словам современного исследователя, русское студенчество второй половины XIX в. «обладало какой-то стадной наклонностью рабски поклоняться всяческим авторитетам»{189}. Интеллигенция видела в дарвинизме основу новой, научной, морали, доказавшей единство человеческого рода, природное равенство всех, независимо от их расовой и национальной принадлежности. Философ Владимир Соловьев иронизировал, что русские нигилисты сделали странное умозаключение: «Человек произошел от обезьяны, следовательно, мы должны любить друг друга»{190}. Вспомните Кропоткина!

Ирония иронией, но, если взглянуть на дело непредвзято и вывести за скобки разные крайности и перегибы, случавшиеся на практике, идея представляется вполне здравой и прогрессивной. Особенно для рассматриваемой эпохи, когда расизм и неравенство (национальное, половое, экономическое) утверждались с высоких ученых кафедр как нечто раз и навсегда «научно доказанное». (В следующей главе мы поговорим об этом подробнее.)

Но в чем Бердяев точно оказался прав, так это в том, что, кроме дарвинизма, в России догматически восприняли и марксизм, так что «первые марксисты в мире были русские»{191}. Впоследствии, правда, и марксизм у нас изрядно «русифицировали», но исходное религиозное отношение к нему оставалось неизменным, поэтому к сочинениям классиков марксизма в советские времена относились примерно так же, как благоверные католики к энцикликам папы римского.

Кстати, о русских марксистах конца XIX в. Один из них в будущем сделал фантастическую карьеру, достигнув всех мыслимых в земной жизни почестей, приличествующих разве что объекту религиозного культа. Этот человек, не получивший в юности систематического образования, был всерьез объявлен «величайшим в мире ученым», «корифеем всех наук», и такие похвалы в его адрес произносили не только примитивные лизоблюды, но и президент Академии наук СССР{192}.

Вы, вероятно, уже поняли, что речь идет об Иосифе Сталине. В 1930-е гг. в СССР были опубликованы воспоминания друга его детства, утверждавшего, что Сосо Джугашвили сделался атеистом в возрасте 13 лет после прочтения книг Дарвина{193}. Проверить этот факт невозможно, но он вполне соответствует реалиям эпохи. (Никита Михалков в одном из своих последних фильмов, «Солнечном ударе», толсто намекает зрителю, что чтение книг Дарвина приводит незрелого юношу начала прошлого века к цареубийству, революционному террору и бог знает каким еще политическим злодеяниям.) Дарвинизм молодой семинарист Джугашвили осваивал самоучкой, что не мешало ему довольно уверенно высказываться по поводу серьезных научных вопросов, таких как происхождение человека:

Если бы обезьяна всегда ходила на четвереньках, если бы она не разогнула спины, то потомок ее – человек – не мог бы свободно пользоваться своими легкими и голосовыми связками и, таким образом, не мог бы пользоваться речью, что в корне задержало бы развитие его сознания. Или еще: если бы обезьяна не стала на задние ноги, то потомок ее – человек – был бы вынужден всегда ходить на четвереньках, смотреть вниз и оттуда черпать свои впечатления; он не имел бы возможности смотреть вверх и вокруг себя и, следовательно, не имел бы возможности доставить своему мозгу больше впечатлений, чем их имеет четвероногое животное…{194}

Да, это вам не искрометный стиль Дмитрия Писарева. Унылое, тягомотное рассуждение, пестрящее нескончаемыми «если бы»{195}. Ближайшая аналогия в русской литературе – «Письмо к ученому соседу», сочиненное отставным урядником Войска Донского Василием Семи-Булатовым и сохраненное для благодарных потомков Антоном Чеховым. Сравните:

Ибо, если бы человек, властитель мира, умнейшее из дыхательных существ, происходил от глупой и невежественной обезьяны, то у него был бы хвост и дикий голос. Если бы мы происходили от обезьян, то нас теперь водили бы по городам цыганы напоказ и мы платили бы деньги за показ друг друга, танцуя по приказу цыгана или сидя за решеткой в зверинце. Разве мы покрыты кругом шерстью? Разве мы не носим одеяний, коих лишены обезьяны? Разве мы любили бы и не презирали бы женщину, если бы от нее хоть немножко пахло бы обезьяной, которую мы каждый вторник видим у предводителя дворянства? Если бы наши прародители происходили от обезьян, то их не похоронили бы на христианском кладбище…

Та же самая мысль, только вывернутая наизнанку.

Стилистическое сходство между писаниями Джугашвили и Семи-Булатова, возможно, не просто совпадение. По воспоминаниям брата Чехова Михаила, «Письмо» – это пародия на высокоумные рассуждения некоего «захудалого профессора», рассказывающего о своих великих открытиях. Юный Антон Чехов, еще учась в гимназии, развлекал домочадцев подобными импровизациями. Не исключено, что наставники будущего «великого гения» в тифлисской семинарии читали свои лекции примерно в том же духе. Рассказывать про «обезьяну» они, конечно, не могли, но особенности стиля от этого не меняются. Что-то в нем есть и от плохо составленной церковной проповеди, недаром же Лев Троцкий говорил, что сочинения Сталина написаны слогом «несостоявшегося сельского священника»{196}.

Над рассуждениями Сталина можно было бы просто посмеяться и забыть, но в главе 7 нам предстоит увидеть, как его, прямо скажем, дилетантские взгляды на эволюцию аукнулись в советское время страшным эхом для всей нашей науки. Пока же продолжим чтение.

Выходит, что развитию… сознания предшествует развитие материальной стороны, развитие внешних условий: сначала изменяются внешние условия, сначала изменяется материальная сторона, а затем, соответственно, изменяется сознание, идеальная сторона{197}.

Итак, сначала меняются внешние условия, то есть среда обитания,