Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева

демонстрирует целый спектр измененных состояний сознания и связанных с ними бредовых представлений: от внезапной истерики Танюши до горячечного бреда Богодула, от полубреда-полугрез Натальи до систематизированного бреда Познякова, приведшего к формированию в его сознании сверхценных идей. При этом автор рассматривает их не только в статике данного результата, но и в динамике процесса их зарождения и развития.

Первой обнаруживает неустойчивость психики Танюша — внучка бабушки Таисьи и дочь Якова Тимофеевича, хозяев, у которых Позняков снимает флигель в Битире. Танюша незаметно для себя влюбляется в Георгия Николаевича, а когда отец в очередной раз, как каждый год в ярмарочное время, заговорил о возможных женихах, «затряслась Танюша, захлебываясь криком, слезами, смехом, — все вместе… и бабушка Таисия, всплеснув руками кинулась снимать Василия Блаженного, святого исцелителя от горячки, и долго-долго, почти до вечерних звезд не умолкал плач, как и не переставали твердить пересохшие, горячие губы: „не хочу, не хочу“» (27). Здесь перед нами типичный нервный срыв, вызванный стрессовой ситуацией, спровоцировавшей истерику. Временное помешательство героини сравнительно быстро (в течение вечера) проходит, «вместе с высохшими слезинками, блеском своим напоминающими весеннюю росу, которая появляется перед каждой зарей и пропадает после каждого горячего солнечного луча» (28). Эта параллель между слезами, маркирующими нервный срыв Танюши, и весенней росой, исчезающей при свете дня, наводит на мысль об очистительной, благотворной функции подобного припадка, в котором вырываются наружу загнанные глубоко внутрь подсознательные желания и чувства героини, и вслед за которым приходит безмятежное успокоение. Существенную роль в нейтрализации нервного срыва играет бабушка, заставляющая Танюшу «поклоны отбивать, за грехи» (28). Монотонное, повторяющееся действие приводит к тому, что «между пятьюдесятью первым и вторым» Танюша заснула «тут же на коврике» (28). Нервный срыв Танюши разрешается благополучно, благодаря участию бабушки. Но эта первая экспликация бреда в романе остается единственным примером нервного срыва, не имевшего существенных негативных последствий, оставаясь лишь незначительным эпизодом, призванным ввести в повествование мотив неразделенной, отверженной или попросту незамеченной любви; о его служебности в данном случае говорит и стилистическая однородность этого фрагмента всему остальному тексту.

Психическое состояние основных героев романа более подвержено патологическим изменениям, деформация их сознания и мировосприятия становится не только психологической характеристикой персонажей, но задает определенный стиль повествования. Значимость обретает не только внутренняя, смысловая сторона бреда, но и его формальная выраженность. Если в эпизоде с Танюшей бред описывался повествователем, то по отношению к основным героям романа он передается напрямую. Бред героев вводится в повествовательную ткань текста как дискурс измененного состояния сознания, как реализация психического расстройства, его симптом, обретая статус художественного приема, с помощью которого передается речь героя и раскрывается его состояние.

Изначально монологи триады героев резко контрастируют с фоновой речью повествователя, главные свойства которой — неторопливость, размеренность, связность и логичность. Устойчивые синтаксические повторы («Весь декабрь месяц 1916 г., не переставая бушевала вьюга: и днем, и ночью по окрестным отрогам плясали ветры, выли, перекатываясь с одной вершины на другую, и от зари до зари тянулись вниз седые космы, и в бесконечных, как морские буруны, снежных прядях путался крохотный городишко Битир, рано тушил огни, потихоньку творил молитвы, пек пироги и шаньги, изредка позванивал в колокола, саженями жег дрова, греясь на лежанках, и больше всего спал, хотя ел и пил не мало» (7), нагромождение перечислений и перечней («… и в одно русло текли железные лопаты, Иваново-Вознесенский миткаль, тульские самовары, черниговские ширинки, крымские пахучие табаки, костромские вышивки синелью по канве, горбатовские ножи и вилки, верхнеудинские бродни, саратовская пестрая сарпинка, баргузинские меха, костромское полотно, мальцевская посуда, батумский кишмиш, вятские деревянные изделия, лодзинские сукна, симферопольские сласти, ярославские ткани, варшавские безделушки, уцелевшие за войну в московских складах, швейные машины, граммофоны и екатеринбургские разноцветные камни» (12)), размеренная интонация повествования, остающаяся неизменной независимо от того, что становится предметом описания — битирские пейзажи или драки ямщиков, кошевки с товарами или сани с проститутками, в первой главе романа подчеркивают незыблемость и нерушимость веками устоявшегося уклада жизни. Во второй главе это впечатление закрепляется эксплицитно: «В первый год войны Битир испугался: решил, что с ярмаркой покончено, что пришли суровые времена, что новые судьбы надвинулись на Россию, но уже на второй год понял, что галицийским кровавым полям не перебить пути, по которому мчались и будут мчаться люди с мадерой, с цыганскими хорами, с плотными бумажниками, с восточными сестрами и рижскими девицами, одетыми под мальчиков» (19). В речь повествователя гармонично вплетаются голоса жителей Битира, для которых ярмарка — ежегодное обыденное событие, позволяющее получить немалый доход и безбедно прожить до следующей зимы: «Мать, январь будет ладный, глянь-ка. Январь ядреный — какова-то ярмарка будет. Ежели в этом годе не понаедут купцы — пропал наш Битир, заплесневеет» (9).

Однако первый же монолог Познякова выбивается из общего спокойного тона повествования своей предельной экспрессивностью: «Ната, еще не поздно! Я умоляю тебя: откажись. Только слово скажи — и нам сейчас же подадут лошадей. И мы уедем быстро, быстро. Ах, как помчатся сани! Я дам ямщику на чай, много дам, скажу ему: гони, гони во всю, умчи нас от зверей, и он умчит… Ната, я умоляю тебя: не играй тут. Я заплачу Самойлову неустойку, только откажись. Ната, тут собрались не люди, а звери. Я эти дни присматривался. Хищные, пьяные звери. Ты выйдешь на сцену, а на тебя сотни глоток дохнут винным перегаром. Голубка моя, лебедь мой, не надо! Я за тобой всюду шел <…> Я за тобой и в пучину пойду, и на смерть, я, ведь, не трус, ты знаешь, но только не оставайся тут, Ната! Ната!» (20–21). Фразы этого монолога отрывисты, связи — ассоциативны, лексические повторы создают эффект нагнетения обстановки и усиливают экспрессию. И далее эта полярность будет проявляться еще ярче, обозначая ту глубокую пропасть, которая пролегла между объективным положением дел в ярмарочном городке, где в этот раз все проходит точно так же, как и в прошлый, как и все предыдущие годы, и его искаженным восприятием чужими ему по сути героями, погруженными в собственные личные переживания и проецирующие их на окружающую действительность.

Позняков изначально видит причину поведения Натальи не в своих действиях и словах, вызывающих у нее отторжение, и не в ее гибельных страстях, с которыми она не в силах справиться, а в несправедливости мироустройства. В его сознании частная ситуация обретает статус закономерности, что уже является признаком невроза, «при котором искажается, деформируется связь