Мейлах Бакальчук-Фелин - Воспоминания еврея-партизана

Эфраим хорошо знал эту деревню, ему знакома была каждая хата, каждый крестьянин. Деревья своей тенью покрывали прилегающие к лесу хату и сарай, у которых мы остановились. Эфраим с величайшей осторожностью, чтобы предупредить малейший скрип, приоткрыл калитку во двор. Но старый Осип услыхал шорох и вышел узнать, что случилось.

Осипу было лет восемьдесят. Опираясь на суковатую палку, он стоял у своей хаты. Увидев нас, он сообразил, что мы беглецы из гетто. Эфраима он узнал сразу. Когда я сказал Осипу, что я внук Хаи-Фейги, он протянул свою руку и крепко пожал мою. Моя бабушка торговала мануфактурой, разносила ее по деревням и, когда бывала в Бродницах, постоянно останавливалась у Осипа. Он завел нас в сарай и сказал:

— Сидите здесь тихо, ребята.

Этого доброго старого крестьянина не остановила опасность, которая угрожала его жизни: ведь немцы, узнав, что у него скрываются евреи, немедленно бы его расстреляли.

Почти двое суток пролежали мы в сарае Осипа, боясь выглянуть даже в щели меж дубовых бревен, из которых сложен был полесский сарай.

Пару раз за день раздавался скрип ворот сарая, и появлялся Осип, неся под полой своего ветхого кожуха хлеб и молоко, буряковый борщ и печеную картошку.

К вечеру второго дня мы оставили сарай. Ни единым словом не намекнул Осип, чтобы мы ушли. Но мы не хотели подвергать опасности жизнь доброго крестьянина. Как раз в деревне появились жандармы для сбора поставок у крестьян. Они часто ходили с обысками по дворам. Кроме того, какое-то беспокойство толкало нас идти дальше, хотя мы сами не знали, куда идти и куда себя девать.

Гетто в окружающих местечках прекратили свое существование. Здесь были проведены тотальные «акции», и вместо полнокровных еврейских общин остались одни братские могилы. Евреи всех местечек были расстреляны. Только в моем родном местечке Серниках еще существовало гетто. В Серниковском гетто проживало около 900 евреев, главным образом женщины и дети. Восемьдесят процентов мужчин было расстреляно в 1941 году во время «акции» 9-го Ава[2]. Точно забытые колосья на поле после косовицы, слонялись в страхе оставшиеся евреи в Серниковском гетто. В Пинске, его называли Мать городов Израиля[3], немцы, вступив в город, сразу же расстреляли возле местечка Иваники восемь тысяч мужчин. После проведения дальнейших «акций» в городе еще осталось около двух тысяч евреев.

Серники находятся в пяти-шести километрах от Бродниц. Хотя я знал, что в любой день гетто там может быть ликвидировано и местечко будет очищено от евреев, меня влекло туда. Серники все-таки были моим домом, и это слово звучало для меня особенно сладостно, вызывая доверие и иллюзии, что даже в самые трудные минуты найду там какой-то приют и защиту.

Сын Осипа Андрей, высокий, как тополь, и глухой, как молчаливая полесская ночь, вывел нас из деревни огородами. Он шел впереди, а мы — за ним. Опираясь на палки, повторяли мы каждый его шаг. Он провел нас по бродницким болотам, известным во всей округе. Эти трясины были устланы жердями и длинными бревнами. Стоило только соскользнуть с этих бревен, и ты навеки исчезал в трясине.

Мы миновали последний бревенчатый настил, дальнейшую дорогу к своему родному местечку я хорошо знал. Было уже за полночь. Луна хорошо освещала местность, а хотелось, чтобы была черная тьма. Мы взошли на Серниковскую греблю[4], которую весной и осенью заливали воды окружающих болот и топей. Здесь каждый мостик, каждая кладка[5] были мне хорошо знакомы. По этой Серниковской гребле ступали поколения евреев.

Точно ночные разбойники, пробирались мы к человеческому крову. Вброд перешли неглубокую речку Стублу и приблизились к первым домам местечка. Каждый шорох вызывал у нас страх. Вот отзвучал топот кованых сапог украинских полицаев или немцев, проходивших мимо. Мы забрались в сарай и притаились там. Затем перебрались в другой. Он был приоткрыт. В глубокой тишине мы расположились на голой земле спать. Мы находились в черте гетто. На рассвете в сарай вошли его хозяева Ицик Ворона и Шлоймке Туркенич. Они рассказали, что в местечке уже стало известно о домбровицкой резне, и советовали не выходить отсюда — по распоряжению гебитскомиссара каждый еврей, бежавший из ликвидированного гетто, подлежит расстрелу, даже если он находится в гетто, которое еще существует.

Евреи из Серников узнали о нашем приходе и тайно навещали нас. Ни родителей, ни брата своего, ни кого-либо из родных я в своем местечке уже не застал. Мой отец Борух Аронович, которому было за восемьдесят лет, и средний брат Егуда-Лейб погибли в «акции» 9-го Ава в 1941 году. Мать моя Сарра Мееровна скончалась в 1940 году. Не застал я уже и свою нежную сестру Ривочку с семьей.

Несколько дней скрывались мы в сарае, затем вышли оттуда. Местечко выглядело тоскливо и обездоленно. Дома, крытые тесом и соломой, как в трауре, точно и они обречены. Мужчины, оставшиеся в живых после «акции» 9-го Ава, от голода и горести еле волочили ноги и выглядели как скелеты.

Я не узнал своих серниковских евреев, прежде здоровяков, работавших в лесах Жолкина, Сварыцевичей[6], Николаева и Дибровска. Они рубили лес, распиливали бревна, вязали плоты и гнали их по ближним и дальним рекам до самого Немана и Щары, Буга и Вислы. Теперь в местечке на улицах были почти одни женщины. Они бродили, как тени. Лица желты, глаза потухли. Счет времени велся по промежуткам между одной и другой резней в окрестных местечках. Отсюда делали вывод, сколько дней оставалось им жить.

Никакой надежды остаться в живых ни у кого не было, и все-таки временами появлялись проблески надежды на спасение. Эти искры быстро потухали и опять вспыхивали.

Вот из уст в уста передавался слух, что в Бутовском лесу появился партизанский отряд и в случае «акции» партизаны выступят в защиту евреев. Поговаривали, что немцы эвакуируются из Пинска, так как партизаны предъявили им ультиматум. Заговорили, что больше убивать евреев не будут, и в это же время разнеслась черная весть, что роют ямы на Суломирских[7] хуторах. Все эти слухи большей частью возникали в доме Баси, третьем доме от моста, где разместилась импровизированная молельня.

Катастрофа надвинулась теми же шагами и в том же виде, как и в других городах и местечках. Первыми признаками надвигающейся катастрофы было то, что евреев перестали брать на принудительные работы в поместья и фольварки; стали отбирать заказы у портных, сапожников, других мастеровых; толпы крестьян шныряли у заграждения гетто, жадно заглядывая туда; еврейских детей, работавших пастухами у крестьян, отправили обратно в гетто. Они бежали в гетто с плачем, заливаясь слезами — детские сердца предчувствовали свою страшную судьбу. Гетто было заперто и окружено разбойниками-полицаями. Каждого, кто пытался переступить границы гетто, расстреливали на месте.