Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

звеня, они тянулись целыми поездами. Кто-то догадался: «Забастовали! Идут в парк!» Наконец, около 12-ти, площадь вдруг покрылась народом — шли рабочие от Катыка, Эрманса и других фабрик Спасского района. Тут произошло нечто неописуемое: мгновенно все, ожидавшие осмотра, ринулись на улицу, причем помчались и двое уже разоблачившихся, совершенно забыв о своем голом образе. Едва остановил их писарь криком: «Куда вы? Простудитесь!» Толпа окружила двух бородачей-крестоносцев{11} и отняла у них винтовки. Но бородачи так слезно просили вернуть им винтовки, что толпа сжалилась. Часа в 2, после осмотра, я вышел на улицу и поразился: никогда я не видел такой Москвы, она кипела, даже в самых тихих переулках, народом, словно черные муравьи, снующим по тротуарам. Но движение по мостовой было довольно слабое: редко проезжал извозчик, почти не было видно автомобилей. Мне все-таки удалось найти извозчика, который рассказал, что к Городской думе стекается огромная толпа. Действительно, когда мы переехали Воскресенскую площадь, она была залита народом. Над толпою веяли и реяли алые знамена; как-то странно было видеть эти революционные символы.

Вечером отправился к Сергею Алексеевичу Смирнову[10]. Там были Зильберберг и Раецкий[11]. Нового: переход одного полка на сторону народа и исчезновение царя. Он выехал из Могилева, но поезд его, по телеграмме Бубликова{12}, не подпустили к Питеру. В Бологом он свернул на Псковскую ветку и пропал неизвестно куда. Мрозовский объявил Москву на военном положении, но едва ли из этого что выйдет. Хотя гарнизон, в большинстве, еще не восстал, сидит запертый в казармах, но фактически у Мрозовского ни солдата. Часов в 11 поехали в «Утро России». Улица была совершенно пуста. Наши автомобили вихрем пронеслись мимо Градоначальства, боялись, что нас задержат. Но в Градоначальстве все было тихо и апатично.

В «Утре России» узнали, что арестован Щегловитов{13} и что московские газеты решили было выйти без цензуры, но «Русское слово» отказалось присоединиться к этому решению и завтра газеты опять не выйдут. /.../

2 марта

Проснулся поздно и поспешил на Тверскую. На углу Чернышевского — ободранный плакат: объявление Мрозовского об осадном положении. Подходя к Тверской, издали услыхал легкий хлоп аплодисментов и «ура!». Когда вышел на Тверскую, увидел следующее: тротуары полны народом, а посреди улицы медленно едет конный патруль; молодой казак, с круглым лицом, размахивая шашкой, взволнованно кричит: «Не бойтесь! Стрелять не будем!» В ответ «ура!» и аплодисменты. У «Бома» — столпотворение. Говорят об ответах Рузского{14} и Брусилова{15} на телеграмму Родзянки: Рузской ответил: «Долг свой перед Родиной исполнил», Брусилов: «Долг свой перед Царем и Родиной исполнил». Царя видели на станции Дно. Неизвестно, получил ли он телеграмму Родзянки, в которой М.В. умоляет его согласиться, во имя спасения династии, на уступки. Но, по-моему, с династией — слабо.

О царе никто не хочет слышать, отовсюду — республиканские возгласы. За конституционную монархию стоит одна Лидочка[12]. Все время мимо окон проходят войска: интендантцы, артиллерия, все стремится к Городской думе. Лидочка говорит, задумчиво глядя на них: «А ведь это — война до полной победы...» Но, в общем, в Москве положение неопределенное: Челноков ведет переговоры с Мрозовским, совершенно растерянным. В Кремле еще сидят солдаты, верные царю, на них направлены пушки перешедшей на сторону народа артиллерии. Но, конечно, бомбардировать Кремль никто не решится: правильно сказал Койранский{16}: «Нельзя начинать новую эпоху со святотатства». Не ясна позиция военных училищ и войск, сидящих в Покровских казармах.

Иду в «Утро России»: заседание редакторов решило — завтра выйти без цензуры, а сегодня вечером выпустить бесплатно информационный листок. Когда выхожу из редакции, на площади смятение. Какой-то конник отчаянно вопиет: «Ура! Кремль взят!» Ответное: «Ура!» Слышу итальянскую речь. Несколько итальянцев не понимают, в чем дело? Подхожу, объясняю. Благодарят: «Ah! Che bella revoluzione!» У «Бома» ораторствует Бонч-Томашевский{17}. Последние известия: арестованы кн. Голицын{18}, премьер Горемыкин{19}, Барк{20}, Кулицкий{21}, митрополит Питирим{22}; к императору посланы делегаты с требованием отречения от престола. Первое известие встречается аплодисментами, второе — тоже, но какими-то сдержанно-растерянными. Не верится еще как-то. Требовать отречения императора — смелость, от которой захватывает дух?

Возвращались домой — у Манежа огромная толпа. В чем дело? Встречаю Устра[13]. Объясняет: только что «взяли» Манеж. «Взял» его самолично Николай Александрович Бердяев{23}. Вошел внутрь и так грозно закричал на солдат: «Чего вы не сдаетесь?», что те мгновенно положили оружие. Военные училища тоже перешли на сторону народа — у Мрозовского не осталось ни одного человека, и ему остается только ждать ареста. Его посетил Челноков{24} с требованием послать государю телеграмму о необходимости уступок. Мрозовский отказался. Уходя, Челноков сказал: «Тогда сообщите государю, что народ захватил Кремль, где находятся гробы его предков»[14]. Вообще, дела монархии совсем плохи: Устр говорил мне, что он встретил А.Л.Байкова{25}, который в восторге от происходящего. Пуришкевич, находящийся сейчас в Городской думе, тоже, оказывается, признает необходимость и законность движения, оговариваясь, однако, что, по его мнению, не следует ставить династического вопроса на очередь. Уж ежели Байков и Пуришкевич...

Среди дня распространились тревожные слухи: будто бы на Петербург двинуты крупные силы из Финляндии, а на Москву идет Эверт{26}. К вечеру — успокоение: войска, направленные на Питер, перешли на сторону народа, а Эверт вообще, кажется, не двигался с места. /.../

3 марта

Не день, а сплошной карнавал, красный променад, праздник веселья неистощимого и восторга. Утром — Тверская, полная радостного народа, стремительность автомобилей, и всюду — алое, алое, алое. Нет человека, который не нацепил бы себе красного банта: единственные исключения — я и Лидин. Я не надел вполне сознательно: во-первых, есть что-то противное в том, что делают все, а во-вторых, все-таки красный цвет — цвет социализма, а я, несмотря на всю мою нелюбовь к погибшему режиму, по-прежнему продолжаю глубоко ненавидеть социалов.

В газетах — сплошной вопль восторга и торжества. Отречение императора, видимо, совершившийся факт. К вечеру о нем говорили вполне определенно: на углу Театральной площади какой-то господин громко провозглашал об «низложении» государя и провозглашении Михаила регентом. Интересно, что публика отнеслась к этому как-то равнодушно: словно все ждали чего-то большего, — и смена императора как будто никого не удовлетворила. Раздражение против Николая вообще огромно: даже такие умеренные