Мои ужасные радости. История моей жизни - Энцо Феррари

по берегам канавы рядом с домом. Мы даже разработали систему правил: количество выстрелов каждого зависело от оценки, полученной в школе. Это придумал Тони, но отец преподнес идею как свою. По этой логике у меня, конечно, почти не было шансов пострелять, но Тони жульничал в мою пользу.

Еще я ходил тренироваться в огромный спортзал в районе Панаро, битком набитый всякими спортивными снарядами: перекладинами, брусьями, шестами и коврами. С большой площадкой для катания на роликах. Как всегда, лучшим был Альфредо. Даже в фехтовании, которому два раза в неделю обучал нас близкий друг отца, профессор Маршиани. Я-то ходил в этот зал, только чтобы кататься на роликах. Спертый воздух, пыль, тусклый свет – вот таким он мне запомнился.

Спортивный пыл несколько остудила необходимость готовиться к первому причастию, хотя рвения изучать катехизис[8] я никогда не испытывал. Помню, как выходил из себя наш старый священник дон Моранди, учивший нас закону Божьему в приходской церкви Санта-Катерина. Помню исповедь в субботу перед своим первым причастием. Я получил суровую епитимью[9], потому что не постеснялся рассказать обо всех грехах, которые, мне кажется, совершал каждый день. Это была моя первая настоящая исповедь. И, по-моему, последняя.

В воскресенье мы с Альфредо в неизменных темно-синих матросских костюмах отправились в церковь. А когда вернулись домой, нас накормили и вручили подарки. Серебряные часы, которые я бережно хранил долгие годы, были подарком синьора Ансельмо. На обед родители пригласили здоровяка дона Моранди – возможно, слишком крупного для нашей маленькой столовой, но всегда веселого и знающего толк в винах, учителя фехтования Маршиани, гимнаста-олимпионика Альберто Бралья, чемпиона из зала в Панаро, и тенора Буссетти.

Буссетти когда-то был кузнецом, но на склоне лет добился успеха благодаря умению громко брать высокие ноты. Нам с ребятами становилось от этого даже как-то не по себе. Однажды, когда Буссетти взял самую высокую ноту в партии, у нас погас свет (дело было в неисправной проводке). Буссетти воспринял это как подтверждение своего таланта. Пока свет не включили, гости предлагали ему продолжить, чтобы на этот раз полопались все лампочки. Потом Буссетти рукоплескали в Метрополитен-опере в Нью-Йорке. Благодаря отцу я часто ходил смотреть оперетты, очень популярные в те годы, – «Гейшу», «Еву», «Веселую вдову»[10]… Безмятежные времена, которые, казалось, будут длиться вечно. Но потом грянули война и семейная трагедия, предрешившие мою судьбу. В один миг изменилось все, и я не представлял, как буду жить дальше.

В ожидании повестки на фронт я устроился работать в школу токарей при пожарной станции Модены в качестве инструктора. Итальянцев, которые работали в мастерских, освобождали от призыва. Прошедших трехмесячный курс токарей отправляли на завод по производству снарядов, занимавший новое здание, где инвесторы из Генуи изначально планировали разместить хлопчатобумажный комбинат. В конце войны его преобразовали в завод промышленного строительства OCI, который занялся разработкой тракторов, а потом превратился в большой промышленный комплекс Fiat trattori.

Меня призвали в 1917-м (в те годы в Италии набор проходил по году рождения[11]) в 3-й горный артиллерийский полк, в отряд «Валь Сериана». Благодаря тому, что я немного разбирался в слесарном деле, помощник второго лейтенанта, пьемонтец по происхождению, отправил меня в «кузницу», где подковывали мулов. Только серьезно заболев, я избавился от этой работы. Меня направили в госпиталь Брешии, а потом перевели в Болонью. Там в деревянных бараках лежали безнадежные.

В этом я убедился довольно скоро. Ночью мой лихорадочный сон часто нарушало какое-то странное постукивание. Но я долго не мог выяснить, что же это такое. Джермана, молодая заботливая солдатская вдова, которая за нами ухаживала, на мои вопросы отвечала уклончиво и смущалась. В конце концов она призналась, что это – стук молотков, которыми забивают гвозди в крышки гробов тех, кто умер накануне. Однако благодаря двум операциям и долгому лечению я смог поправиться и начал искать работу. У меня не было почти ничего – ни денег, ни опыта, ни даже образования. Только огромное желание добиться успеха.

После войны полковник написал мне рекомендательное письмо. С ним-то я, полный надежд, и вошел в роскошно обставленный офис Fiat на Корсо Данте с мебелью из красного дерева и зелеными бархатными шторами. Меня встретил инженер Диего Сориа – коренастый, с коротко подстриженными рыжими с проседью волосами.

Увы, мои надежды не оправдались: как вежливо сообщил мне Сория, Fiat – не настолько большая компания, чтобы брать на работу всех ветеранов войны без разбора. Двери офиса закрылись за моей спиной. Шла на редкость холодная зима 1918–1919 годов, и мороз мгновенно пробрал меня до костей. Я побрел по парку Валентино, смахнул снег со скамейки и сел. В полном одиночестве – ни отца, ни брата у меня больше не было. Поддавшись отчаянию, я заплакал. Много лет спустя, в 1947 году, я вернулся на эту самую скамейку, когда мой дорогой друг Соммер на 12-цилиндровой Ferrari выиграл первый после войны Гран-при Турина. У тех слез был совершенно другой вкус.

Однако в Турине мне все же удалось найти работу – у некоего Джованнони из Болоньи. Он занимался тем, что снимал кузова с легких грузовиков типа Lancia Zeta, а я проводил дефектовку, чинил и отдавал в кузовную итало-аргентинскую мастерскую в Милане – там на базе шасси делали торпедо, очень востребованные из-за отсутствия новых автомобилей.

В те годы я частенько заглядывал в бар Nord на железнодорожном вокзале Порта-Нуова в Турине, где познакомился с замечательными людьми, ставшими моими друзьями, – прежде всего, с Ромоло Боначини, который до войны работал механиком у Пьетро Бордино, а потом старшим мотористом у Франческо Брач Папы, пионера и аса итальянской авиации. Многие советы Ромоло мне в жизни очень пригодились. Там же я подружился с Карлоном Россо, Бьяджо и Феличе Наззаро, Джисмонди, Мориондо, Боэтто, Лампиано, Менкетти, Каньо, Берджезе, Саламано и многими другими.

Первые годы в Турине дались мне нелегко. Сначала я жил на жалкие гроши, оставшиеся к концу войны от отцовского наследства. Потом понемногу стал зарабатывать, и вера в лучшее ко мне вернулась. Когда я переехал в Милан и устроился на работу в Национальную машиностроительную компанию (Costruzioni Meccaniche Nazionali, CMN) – сначала как тестовый пилот, а потом как гонщик, – зарплата значительно выросла. С тех пор мне больше никогда не приходилось думать, как свести концы с концами.

Работу в Милане я нашел благодаря Уго Сивоччи, который стал мне хорошим другом. Мы познакомились в миланском баре Vittorio Emanuele. Там всегда собиралось много спортсменов, и в командировках в Ломбардию я неизменно туда заглядывал. К тому времени Уго отказался от своей мечты стать профессиональным велогонщиком. А его брат Альфредо оставался верным велосипеду и уже входил в число звезд итальянского велоспорта тех лет, главной из которых был Жирарденго. Узнав о смерти Альфредо, я вспомнил одну из первых больших послевоенных гонок – Турин – Тренто – Триест. Тогда мы с Луиджи Бертолино (председателем Итальянского союза велосипедистов) на моем CMN целые сутки следовали за этими безумцами, трясущимися, как про́клятые, в седле по непроходимым дорогам того времени. Жирарденго, безоговорочный чемпион тех лет, сошел в Витторио-Венето. Наконец, к вечеру следующего дня, после 600 с небольшим километров, на финише в гору к кварталу Опичина Альфредо обогнал крошечного Галетти, который лидировал значительную часть гонки, и одержал победу ценой нечеловеческой усталости.

Что касается Уго, то он в те годы жил в домике на Пьяццале Ротоле, печально известной случившимся там убийством, совершенным на почве ревности, и работал главным тест-пилотом автомобильного завода CMN – то было небольшое здание