Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

ли, сермяжная правда – ни добавить, ни убавить. Посидим и дальше на лавоч-ке. Порассуждаем. Из чего она складывается – человеческая жизнь? Ну, во-первых, гены. Наследственность существует, потому что, а куда же ей деться,

– как любил говаривать, незабвенный, на нашей кафедре этнографии МГУ, профессор антропологии М.Ф. Нестурх. Дальше – среда, воспитание. Место, время, обстоятельства… И, если верить китайской пословице, не дай Бог ро-1 Цит. по: Бойд Б. Владимир Набоков: Русские годы. СПб., 2010. С. 361 (Из архивных

материалов Набокова).

2 Барабтарло Г. Сочинение Набокова. СПб., 2011. С. 332.

8

диться в эпоху перемен (Набокова таки угораздило – да ещё каких перемен!).

Бог? – а как же – Бога обязательно помянут (в церковь для этого ходить необя-зательно).

Бог, однако, как известно, – в деталях. Бог Набокова – тем более:

«…индивидуальная тайна пребывает и не перестаёт дразнить мемуариста. Ни в

среде, ни в наследственности не могу нащупать тайный прибор, оттиснувший

в начале моей жизни тот неповторимый водяной знак, который сам различаю, только подняв её на свет искусства».1

Сказанное, разумеется, не следует понимать таким образом, что Набоков отрицал значение среды и наследственности в своей жизни: в приведённой формулировке его интересует именно таинство зарождения «водяного знака», то есть данного ему от природы художественного таланта, благодаря которому и «нарисовалась»

впоследствии его судьба. Откуда же берётся этот врождённый «оттиск», какой

«прибор» его формирует – и в самом деле «пребывает» индивидуальной тайной.

Всё так. И всё же это двойное, напористое «ни-ни-», предваряющее за-главную в системе ценностей Набокова декларацию о неповторимой индивидуальности человеческой личности несёт в себе заряд всегдашнего его упрямого отстаивания своей независимости от кого бы то ни было и чего бы то ни

было, его совершеннейшей неподверженности чьим бы то ни было влияниям –

даже и вопреки очевидным фактам. Причём этот превентивный выпад, будучи

заранее и демонстративно заявленным (и словно бы этим заявлением уже и

удовлетворившись), далее оказывается – в поразительном и чем-то даже трога-тельном противоречии и с содержанием, и с интонацией всего, что им же, Набоковым, запечатлено в воспоминаниях о его «исключительно удачном»,

«счастливейшем» детстве и благотворном на него влиянии и среды, и наследственности.

« Был я трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный

ребёнок», – признает Набоков.2 Ещё тогда, в его детстве, было видно, что

обычная трёхчленная модель представлений о судьбе применительно к нему

очень резко деформируется, принимая в высшей степени специфические очертания по всем трём пунктам. Зачин – «все люди разные». Однако далеко не

все, а точнее – мало кто, мог бы сказать о себе, как Набоков, что ему свойственна «могучая сосредоточенность на собственной личности».3 Второй пункт –

1 Набоков В. Другие берега. СПб., 2015. С. 17; В английском тексте – exact instrument –

точный прибор (см.: V. Nabokov. Speak, Memory. NY., 1989. Р. 25). Замена симптома-тичная: по-видимому, Набоков счёл, что если русского читателя стоит заинтриговать

эпитетом «тайный», англоязычному предпочтительно обеспечить «точный».

2 Там же. С. 71.

3 В. Набоков. Убедительное доказательство… Последняя глава из книги воспоминаний

// ИЛ. 1999. № 12 (/inostran/1999/12/nabokov-pr.html). С. 4–8; пародийная автобиография, в текст (Conclusive Evidence. N.Y., 1951) автором не включена.

9

«у каждого своя судьба» – у Набокова вытекает из первого как «этот акт неутомимой и несгибаемой художнической воли»4, и, наконец, как следствие первых двух – «от судьбы не уйдёшь» – в данном случае выглядит нелепо, поскольку «уходить» Набоков и не собирался, а, напротив, успешно её – судьбу –

преследовал. Как написал он Вере в самом начале их знакомства: «Есть два

рода “будь что будет”. Безвольное и волевое. Прости мне – но я живу вторым».1 Короче, Набоков осознавал себя как личность исключительную, ис-ключительность эту усиленно культивировал, тщательно оберегая от любых, даже кажущихся посягательств её преуменьшить, и шёл к намеченной цели –

реализации своего творческого «я», преодолевая все препятствия. Отсюда и

эти первые, но далеко не последние из замеченных за ним «ни-ни-»: психологическая самозащита, направленная на ограждение своей неповторимой «самости».

Так или иначе, но, несмотря на дразнящую его как мемуариста собственную индивидуальную тайну, Набоков уверенно заявляет, что свою автобиографию он спланировал «в точном соответствии с созданным неведомыми нам

игроками (курсив мой – Э.Г.) планом его жизни» и заверяет читателя, что ему

удалось «ни в чём не уклониться от этого плана».2 При этом выясняется, что

об этих неведомых игроках кое-что важное все-таки ведомо. Во-первых, они

свободны от плена человеческих категорий времени: всеведущие, они сразу и

целиком включают в проект то, что в человеческом понимании определяется

как прошлое, настоящее и будущее. И, во-вторых, они не берут на себя никаких этических обязательств по отношению к объекту запланированной судьбы.

«Отсутствие у архитекторов судьбы этической ответственности, –