Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

Набоков не без удивления заметил, что это обстоятельство «странным образом, усилило настойчивость и сосредоточенность моей

русской музы».2 Русская муза Набокова нашла компенсаторный механизм: обращаясь к американскому читателю в его стране и на его родном английском

языке, тематику своих произведений V. Nabokov оставил, фактически, – русской.

Пытаясь объяснить этот феномен – своего рода «продлённого призрака бытия»

русской музы, – исследователи нашли ему и название: инобытия русской словесности. «Стремление утвердить её [русскую тему] в контексте западной литературы, – как отметила М. Виролайнен, – само по себе неудивительно. Удивительно другое. Набоков вплетает в свои романы такие детали, на которые западный читатель может ответить лишь полной глухотой… Роль этих русских

вкраплений … не дать монолитной субстанции английской речи предстать в качестве самодостаточного бытия… Их присутствие в тексте сигнализирует, что

английская речь романа – инобытие речи русской».3 «А это значит, – делается

вывод, – что объявленная Набоковым форма инобытия русской литературы и

после его смерти осталась неупразднённым фактом истории этой литературы».4

1 Набоков В. Строгие суждения… С. 25-26.

2 Там же. С. 72.

3 Виролайнен М. Англоязычие Набокова как инобытие русской словесности. // В.В.

Набоков: Pro et Contra. Материалы и исследования о жизни и творчестве В.В. Набокова. Антология. СПб., 2001. Т. 2. С. 267.

4 Там же. С. 268–269.

6

Такое понимание творческого наследия Набокова обогатило содержание и

собственной его триады: «Цветная спираль в стеклянном шарике – вот модель

моей жизни. Дуга тезиса – это мой двадцатилетний русский период (1899 –

1919). Антитезисом служит пора эмиграции (1919 – 1940), проведённая в Западной Европе. Те четырнадцать лет (1940 – 1954), которые я провёл уже на

новой своей родине, намечают как будто бы начавшийся синтез».1

Этот синтез – метаморфоза превращения Сирина в Набокова – дался писателю трудно и потребовал больших усилий, так как он не готов был прине-сти в жертву этому процессу ни тезис, ни антитезис. Напротив, синтезу был

брошен вызов: воспитать такой свой персональный английский, который бы

уважал и отражал три, священные, взлелеянные на русском языке темы – тему

ностальгии, тему совершенного творца и тему потусторонности. Этим трём

темам соединёнными усилиями предстояло и дальше так выписывать «рисунок судьбы» своего творца, чтобы его творения достались потомкам как русского, так и любого другого происхождения.

Предлагаемое издание ограничено той же датой – 1940 годом, что и все

три автобиографии Набокова. Логика этого рубежа угадывается в конце заключительной фразы русской версии его мемуаров: «…однажды увиденное не

может быть возвращено в хаос никогда». На «другие берега» был переправлен

уже сложившийся в тезисе и антитезисе жизни писателя присущий ему «рисунок судьбы», и американскому синтезу ничего не оставалось, как усвоить его, обогащая новыми нюансами и красками.

Осмелимся добавить, что творческий и человеческий опыт, обретенный

Набоковым в его противостоянии жестоким каверзам истории ХХ века (что и

является основной темой этой книги), может послужить примером для любого

человека, желающего прожить свою жизнь «по законам его индивидуальности», а не навязанной ему внешними обстоятельствами.

* * *

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ СОКРАЩЕНИЙ

ББ-АГ: Брайан Бойд. Владимир Набоков. Американские годы. Биография.

ББ-РГ: Брайан Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. Биография.

ВН-ДБ: Владимир Набоков. Другие берега. Автобиография.

ИЛ: «Иностранная литература» – журнал.

КДВ: роман В. Набокова «Король, дама, валет».

1 Набоков В. Другие берега. СПб., 2015. С. 221.

7

ПО ЗАКОНАМ ЕГО ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ

Выражение «рисунок судьбы» и его производные – план судьбы, метод судьбы, работа судьбы и т.п., – наряду с другими словосочетаниями, образами и

метафорами («узор жизни», «водяной знак», реже – пафосные «фатум» и

«рок») служили Набокову ключевыми понятиями в его представлениях о таинстве индивидуальной судьбы человека. В контрасте с этой художественно-философской концепцией, предполагающей определённый телеологический

замысел, – то, что обычно называется повседневной реальностью, писатель

пугающе-образно определял как «чащу жизни» (не заблудиться бы!), чреватую

непредсказуемым воспроизводством множества «ветвистых» случайностей.

«Тени суетных лет» – вот с чем рискует остаться память непосвящённых, лишь

поверхностным взглядом способная оценить пройденный жизненный путь.

Но, утверждает Набоков, в этой бинарной оппозиции – за видимым хаосом и «сором» жизни – следует различать, для каждого человека, «свой определённый неповторимый узор жизни, в котором печали и страсти конкретного

человека подчиняются законам его индивидуальности».1 И если уметь огля-нуться в прошлое и как бы завернуть уголок этой запутанной ткани, то можно

на обратной её стороне различить свой, неповторимый узор. По свидетельству

Г. Барабтарло, Набоков когда-то хотел назвать свои воспоминания «Анфеми-он» (определённый вид растительного орнамента).2 Пришлось отказаться, издатель отговорил – кто купит книгу с таким названием?

Легко заметить, что приведённая выше максима Набокова в основе своей

имеет ту же модель, что и житейский опыт, отражённый в русской народной

традиции. В самом деле, о чём судят-рядят – даже и сейчас, в наше время –

пенсионеры на лавочках? Возраст мемуарный, вот и вспоминают свою жизнь, сравнивают с другими. Ну, да (вздох)! Люди все разные, у каждого своя судьба, от судьбы не уйдёшь… В