Ронни Вуд - Ронни. Автобиография

Лужайка за Уайтторн-авеню была местом, где её жители отмечали свои праздники. Здесь праздновался день окончания войны, и сюда я приходил отмечать коронационный день. Я помню эту вечеринку потому, что все с улицы вышли с едой, и звучала музыка. Тогда в первый раз я попробовал мороженое, желе и бланманже.

Всем в школе приходилось ходить в церковь. На воскресной мессе в церкви св. Матфея меня охватывала клаустрофобия, и я ненавидел затхлый запах этого места. Я ненавидел также то, что нельзя было двигаться, что нужно было сидеть смирно и тихо. Однажды я дал всем понять то, что я думал о церкви, когда меня там стошнило. В то самое утро я стал очень бледным и предчувствовал, что это произойдет, так что старался попасть в свою шапку. Но я промахнулся и запачкал три передних ряда.

Не так давно Арт, который никогда ничего не выбрасывал, нашел мой старый «церковный» альбом с марками. Я не видел его 45 лет. Каждый раз, когда я посещал воскресную школу, мне дарили маленькую марку с изображением святого или — о, блаженство! — со сценкой в духе Эль-Греко, чтобы я положил её в альбом. Я уверен, что полюбил рассматривать марки потому, что они были похожи на маленькие картины маслом.

Когда я подрос и перестал относиться с осторожностью к своей кузине Рите, я посчитал, что она тоже похожа на маленький портрет маслом. Мы сдружились. Её мама пела мне на ночь чудесные песни, а её папа, Безумный дядя Гарри (или Холостяк, как мы называли его) нам, детям, казался просто ненормальным. Он работал на киностудии бутафором. Он не был таким уж страшным, а так …странным. Например, он любил входить с черного хода и выходить в парадный вход, порой ни произнеся при этом ни слова. Вот такой Гарри. Или, бывало, он входил с черного хода, насвистывая какую-то птичью песенку, танцевал и потом ретировался. Вот такой этот Гарри!

Иногда, когда мы с Ритой оставались наедине, мы скручивали кусочки газеты «Daily Mirror» как сигареты, зажигали их и дымили, будто курили. Когда в доме № 8 случались вечеринки, нас отправляли спать, а мы оставались на лестнице и сидели-слушали музыку. Потом — так быстро, как только это было возможно — мы спускались обратно, ныряли под стол и прятались за свисавшей скатертью. Если на столе в стакане оставалась капелька «Гиннесса», мы выпивали её. Нас ловили и выгоняли опять, и все кончалось тем, что я ложился в одну кровать с Ритой. Мне было, наверное, лет десять, а Рите — четырнадцать, и я её узнал очень близко. Она была опытной, настоящей красавицей по моим представлениям, и я не скрывал своего любопытства. Я уже слышал выражение «делать это», и когда мы обжимались, я говорил ей: «Я хочу сделать это», на что Рита отвечала мне: «Тебе не сделать этого…», но я продолжал убеждать её — всегда безуспешно — пока мы не засыпали.

Такими ночами, когда нас вдвоем отправляли спать, я просто не мог дождаться того момента, когда она пойдет в туалет. Это была самая радостная пора для меня, когда я шпионил за ней. Я думал, что это — мой секрет, но не так давно она сказала мне, что всё знала. Мы отлично веселились и озоровали вместе с ней.

Самые яркие образы, которые запечатлелись в моей памяти с детства — они же самые счастливые. Вечеринки — много, много вечеринок, и повсюду — звуки музыки.

Каждый вечер после ужина взрослые «забирались на верхотуру», что означало, что они собираются завалиться в «Нэг’c Хэд». Я вижу себя сидящим на подоконнике у пивной с кока-колой и пакетиком сухариков «Смитс» в руках и гляжу в окно на старое кабацкое пианино. Все здесь в полном сборе. Я слышу, как папа поёт и колотит по клавишам пианино, и я знаю, что это именно он, так как раздаётся много фальшивых нот. Все сидят на длинных деревянных скамейках, и когда начинается склока и кто-то вспрыгивает с конца скамейки, она переворачивается, и все падают на пол, дрыгая ногами и сотрясая воздух своими шароварами. Здесь было место бутылкам и песням, дракам, элю и милым лицам. Они словно сошли со страниц романов Диккенса.

«Солнце не забывает о деревне, потому что она маленькая»

Я слушал эти звуки, и мне было хорошо, я придумывал про себя ритмы, которые мне пригодились позднее, а потом какая-нибудь тетушка или дядюшка или сердобольный сосед замечали, что я все еще сижу на подоконнике, и отводили меня домой. На следующее утро я слышал, что папа по пути домой ошибся поворотом, упал на чей-то чужой забор и в конце концов заснул на бобовой грядке. Для него это было в порядке вещей. Мы часто находили его спящим в наших овощных зарослях — среди кабачков или картофеля. По нему ползали разные букашки — мокрицы или пауки, но ему было все равно. Ему становилось нипочем, даже если шел снег. Когда ему приходилось принять смелое, катастрофическое решение личного или общественно-мирового характера, он просто говорил: «Que sera sera» — что будет, то будет.

У него был велосипед, и я помню, как будучи очень маленьким — в три или четыре года, наверное — я сидел на раме и описал его, когда он крутил педали. Уже в том возрасте я знал, что когда мы окажемся дома, то мне придется слушаться его. Я до сих пор помню прикосновение его щетины, которой он терся о моё лицо, чтобы позабавить меня, когда он крутил педали.

Когда он не был на лодках, то работал на лесозаготовке прямо за каналом — он погружал на лодки древесину. Он давал мне маленькую самодельную удочку с леской и червяком на самопальном крючке, и я, счастливый, сидел на берегу, пока он работал по ту сторону забора.

Каждые выходные случались вечеринки. Когда толпа покидала пивную в полдесятого вечера, мой папа кричал: «Все назад в № 8!» Каждый брал с собой столько бутылок «Гиннесса», светлого эля и темного эля, сколько мог унести, все забивались в дом и задвигали пианино под входную дверь, Чтобы войти и выйти, они перелазили через него или под ним, и спевка начиналась.

Каждый в семье играл на чем-нибудь. Папа никуда не выходил без губной гармоники в кармане до самого своего смертного часа. Его сестра, тетушка Этель, работала пианисткой, играя музыку на сеансах немого кино. Она была невероятно чуткой и даровитой исполнительницей. Кстати, у всей нашей фамилии было в доме пианино, так как нельзя было точно предугадать, у кого продолжится вечеринку, когда закрывалась пивная.

Вдобавок к «Гиннессу» каждый приносил по инструменту — расческу и бумагу, казу, аккордеоны и ложки. На этих вечеринках собирались не только члены семьи. У папы была куча друзей с чудными прозвищами вроде: Луковичка, Тряпка, Глубокая Лощина, Патока, Лопух, Подагра, Бенни, Шишка, Мясник и Бонго. Некоторые из них были цыганами-на-воде, некоторые — беженцами с ипподрома, но все они были музыкантами, все были пьяницами и все они были, на …, чокнутые. Они приходили на вечеринку субботним вечером. Наступало воскресенье, я шел завтракать, а эти типы все еще были здесь, развалясь по всему дому на каждом предмете мебели, который только можно было найти, погруженные в облако перегара. Моя мама спускалась вниз и кричала: «Убирайтесь вон отсюда!», и тогда они начинали жалобно звать Арчи, чтобы он пришел к ним на помощь. Он, сонный, спускался вниз и начинал умолять маму: «Будь так добра, они же мои друзья». Она продолжала кричать, что им нужно убираться, а он оправдывался: «Они, наверное, не смогут убраться, так как пивная еще не открылась». Ему обычно удавалось ублажить её, и в конце концов она принималась готовить всем завтрак.