…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

еще в Москве… Все остальное было черно, разбито, виднелись только остовы зданий. Я шел по пространству, которое, видимо, было улицей. В одном из уцелевших домов я увидел свет: елочка горела в витрине. Я толкнул дверь и оказался в небольшом помещении. За стойкой стояла сильно накрашенная женщина с пунцовыми губами, рядом за столиком сидел красивый мужчина лет тридцати, с гладко зачесанными назад волосами, гладко выбритый, похожий на героя польских довоенных фильмов. За двумя-тремя другими столиками сидели женщины.

Когда я вошел, мужчина спросил меня:

– Что пану угодно?..

Я сказал, что хочу поесть и, может быть, что-нибудь выпить.

Мужчина встал и насмешливо, с оттенком угрозы, настойчиво спросил:

– Тебе нужна женщина? Вот эта? – он указал на ту, которая стояла за стойкой. – Но это моя жена! Тебе нужна моя жена?!

Я ответил, что его жена мне не нужна и что он, очевидно, меня просто не понимает.

– Ах вот как, – сказал он. – Моя жена тебе не нужна. Тебе нужны все эти женщины. – Он посмотрел на меня в упор. – А зачем тебе нужны эти женщины?!

И он уже шел на меня, готовый к драке или, может быть, к чему-то худшему. Я стал отступать к двери, обернулся и вдруг увидел, что в проеме двери стоят трое. Не помню их лиц, помню только чью-то высокую, тощую фигуру. Я понял, что попал в ловушку, но все же сказал:

– Ну зачем вы задираетесь? Я первый раз в Варшаве, очень люблю Польшу…

Все засмеялись.

– Как?! – воскликнул красивый мужчина. – Ты любишь Польшу? За что же ты любишь Польшу?..

– За Мицкевича… За Шопена…

Все притихли… Я стал лихорадочно перечислять:

– За Коперника, Сенкевича, Венявского, Огинского… За Элизу Ожешко[140]…

Мужчина посмотрел на меня с изумлением, потом торжествующе сказал, обращаясь к присутствующим:

– Он интеллигент!.. Налейте ему вина!.. А женщину, – он наклонился ко мне, – можешь найти на Маршалковской.

Это был мой первый “культурный контакт”.

То была и моя первая творческая командировка.

В стихах силезцев – наиболее крупных поэтов Тридцатилетней войны – нагромождение ужасов, кладбищенских страшных реалий, вакханалия смерти и шальное веселье посреди руин, могил, на краю пропасти.

Всё рядом.

2

Грифиус в 1634 году в Данциге. Год для Грифиуса относительно благополучный.

Данциг – город библиотек, академий, торговли, искусств.

Он учится в академической гимназии. Говорят: сила духа. Но дух бессилен, если его не питают знания. Грифиус учился не просто прилежно – истово. Языкам, математике, астрономии.

Поэзию и математику в гимназии преподавал профессор Петер Крюгер[141], обладатель двух небесных глобусов. Крюгер составлял для Данцига астрологические прогнозы.

В те времена увлечение астрологией было повальным. Люди ощутили свою зависимость от далеких светил. Это было не столько суеверием, сколько смутным осознанием себя частицей Вселенной.

Астрологом был великий астроном Кеплер, открывший законы движения планет. Астрология – шарлатанство. Кеплер, однако, шутя говорил: “Конечно, эта астрология – глупая дочка астрономии. Но, боже мой, что сталось бы с умной матерью, если бы у нее не было этой глупой дочки!..”

Кеплер в конце жизни, гонимый войной, нуждой, сделался личным астрологом Валленштейна: посмеиваясь, составлял для него гороскопы. На годы вперед были расписаны “славные побоища”, предсказано, что “полководец отличит себя достоинством, храбростью”. Валленштейн верил звездам, верил в свою счастливую звезду. В 1634 году его убили заговорщики в крепости Эгер.

В Данциге профессор Петер Крюгер знакомил юношу Грифиуса с учением Коперника. В год, когда Грифиус родился, совет кардиналов внес труды Коперника в индекс запрещенных книг как не соответствующие Священному Писанию. Потом гнули великого Галилея. Известно, что, находясь под домашним арестом, страшась дальнейших преследований, Галилей уступил, отступился. В том же году, когда Галилей отрекся от себя, от Коперника, Грифиус писал пылкие стихи “К портрету Николая Коперника”: “О трижды мудрый дух! Муж больше чем великий…”

Грифиуса пронзило открытие величайшей из истин: “…Мы вращаемся вкруг солнца своего!”

Было для него в том году и другое открытие. В Данциге Грифиус встретился с Мартином Опицем.

Опиц был великим поэтом. Его называли герцогом немецких струн, сравнивали с Гомером, с Пиндаром. Сравнение, вероятно, преувеличенное. Но для немецких поэтов XVII века он значил многое. Он вырвал немецкий стих из латинской оболочки, дал ему возможность говорить на родном языке. Поэтика – педантичная наставница поэзии. Но “Книга о немецком стихотворстве” Опица проникнута состраданием к униженному человечеству, к попранной родной речи. Слова, как и людей, пинают, калечат, мучат. Говорят: слово способно убить. Можно убить и слово.

Некоторые полагают, что стили создаются теоретиками.

Барокко – больше чем стиль: состояние души, мира. Ужас не в том, что жизнь и смерть, смерть и любовь – рядом, что они находятся в постоянном противоборстве, а в том, что они сосуществуют, что они уживаются. Иногда это осознаешь с беспощадной отчетливостью.

Опиц открыл закон, бесконечно простой и бесконечно сложный: в бедствиях народ, человек нуждаются в утешении. Эту миссию должна принять на себя поэзия. Врачевать, помогать, не докучая своим сочувствием, настойчиво выводить из горя. Это большой, редкий дар. Люди читали его “Песни утешения средь бедствий войны”, слышали рассудительную, мужественную, спокойную речь. Сердце – двигатель внутреннего сгорания: все сгорает внутри нас. Надо призвать на помощь рассудок.

Разрушит враг твой дом, твой замок уничтожит,

Но мужество твое он обстрелять не может…

Спасение – в чистоте и глубине скорби, в праведности поступков: в добродетели.

С чего же мы скорбим, неистовствуем, плачем,

Раз в глубине сердец сокровище мы прячем?..

…Бывает: вдруг погружаешься в жуть жизни, в ледяную черную воду, в то, что прежде было тебе недоступно, что еще вчера было для тебя лишь отвлеченным понятием – книгой, искусством.

Видел сон об утонувшем ребенке. Все во мне противится, мечется: нет! нет! нет! нет! Потом в сон, в полусознание кто-то вдавливает в меня мысль: “Свыкнись, прими как должное, рассудком прими, смирись”. И я смиряюсь. Во сне.

Справедливо ли это? Или средневековое средство утешения – “смирись” – устарело?..

…Прошло три шестилетия Тридцатилетней войны. Начиналось четвертое.

В 1636 году в имении Шенборн, в Силезии, жил пфальцграф[142] Георг Шёнборнер[143] – человек высокой учености, сочинитель книг по истории права, по теории государства, обожатель поэзии.

Шенборнер прослышал о Грифиусе, пригласил его к своим детям воспитателем.

Всё как в старинном романе: поместье магната, молодой домашний учитель, дочь магната Элизабет.

Молодой учитель влюблен в Элизабет, пишет ей стихи… Литературоведы установят, что все