Раневская - Глеб Анатольевич Скороходов

Перефразируя реплику Доктора, можно сказать, что в этой пьесе трудно определить, где кончается смешное и начинается трагическое.

Комична ли миссис Сэвидж, так рвавшаяся из «Тихой обители», а в тот момент, когда наконец представилась возможность покинуть ее, просящая у Доктора позволения остаться? Да, комична. Но одновременно и трагична. Ибо неожиданная, как будто смешная просьба оборачивается другой своей стороной: миссис Сэвидж страшно уходить в мир, где она никому не нужна, где она одинока, где ее никто не ждет.

В этом трудность роли, в этом же и победа Раневской. Как это называется? Умение жить в двух театральных измерениях – трагическом и комическом? Но для Раневской главным всегда остается характер. Ее не интересует, как, с помощью каких приемов написан персонаж автором. Для нее важно другое – поверить в реальность героини, разобраться с ней, почувствовать ее «своей». Поэтому Раневскую интересует не переплетение комического с трагическим, а сама миссис Сэвидж, которая и смеется, и плачет, и любит, и ненавидит, бывает смешной и печальной – и часто все это вместе, подряд, вперемешку, – но иначе и не могло бы быть, потому что такой у нее, этой миссис, характер.

О. Мандельштам заключает свое замечательное эссе о Комиссаржевской следующими словами:

«Среди хрюканья и рева, нытья и декламации мужал и креп ее голос, родственный голосу Блока. Театр жил и будет жить человеческим голосом».

Со времен Комиссаржевской минули десятилетия. Увы, хрюканье и рев, нытье и декламация живучи, они если и поубавились, то не исчезли вовсе с подмостков. Талант Раневской был тем человеческим голосом, которым живет настоящий театр.

Песни на стихи Ахматовой

– Жизнь – полосатая – это все говорят. И по-моему, верно, – сказала Ф. Г., когда мы пошли по ее любимому маршруту: кинотеатр «Иллюзион» – Вшивая горка. – Лезть в гору – это, конечно, не несчастье, но для меня необходимость: ноги надо тренировать, а то не смогу ходить по сцене.

– Моя недавняя черная полоса, – продолжала она, когда мы взобрались наверх, сели на скамеечку и, отдышавшись, Ф. Г. немедленно закурила, – моя последняя черная полоса началась со смерти Анны Андреевны, потом ушла из жизни «мама» – Павла Леонтьевна, а через год – моя сестра, которая так и не успела привыкнуть к Москве.

С Ахматовой я познакомилась в семнадцать лет. Это значит? Правильно, в 1912 году. Совсем недавно. В Петербурге, конечно. Перед самой поездкой в Париж. Я пришла с букетиком. Анна Андреевна открыла сама и стояла в дверях царственно-красивая, с челкой, остро-угловатая, как на полотне Альтмана, только в другом, не синем платье[20].

Мы поздоровались.

– Что это? – удивилась она.

– Это цветы вам – моему поэту.

– Вы пишете сами? – спросила.

– Никогда не пыталась.

– Но собираетесь писать?

– Поэтов не может быть много, – сказала я.

Анна Андреевна почему-то запомнила мой ответ. Позже она не раз, но всегда к месту просила: «Фаина, скажите свою фразу!» Или по-другому: «Ваша фраза нейдет с головы!»

Мы подружились[21]. Может быть, потому, что тогда она еще не была столь известным поэтом и модным тем более. Но цену себе знала – для поэта это необходимо… И вот что удивительно: училась в гимназии я отвратительно, «удовлетворительно» – мой высший бал, а поэзия и хорошая литература уже тогда стали моим настоящим увлечением. Как я открыла для себя Ахматову – ума не приложу. Может быть, все-таки рука судьбы?

Мы шли с Анной Андреевной из «Эрмитажа» – это уже начало тридцатых[22]. По Миллионной дружно топали солдаты – тогда они назывались красноармейцами, бойцами и командирами. И они громко, с полной отдачей пели:

Эй, комроты!

Даешь пулеметы!

Даешь батареи,

Чтоб было веселее![23]

– Комроты – это что? – спросила Анна Андреевна.

– Это командир роты, – пояснила я.

– Да, поэтично, – улыбнулась она. – А все-таки в этом что-то есть: молодые ребята, здоровые, красивые, просят дать им для веселья пулеметы и батареи. И как просят – заслушаться можно. – И вздохнула: – Мои стихи они никогда петь не будут.

Мне показалось, что у нее были очень грустные глаза.

И не знаю, может быть, это мне запомнилось, может, еще почему-то, но поверьте, через несколько дней, абсолютно импровизационно, без всякой подготовки, когда у Анны Андреевны была Таня Вечеслова, блистательная балерина, лучшая Китри в «Дон Кихоте», и еще кто-то из наших общих знакомых, я села за стол и сказала:

– А между прочим, ваши стихи обожают белошвейки и постоянно распевают их, стачивая наволочки.

Я изобразила, как вставила в иглу швейной машинки нитку, откусив и сплюнув ее кончик, взялась за ручку и, вращая ее, довольно гнусаво запела на шарманочный мотив:

Соседка из жалости два квартала,

Старухи, как водится, до ворот,

А тот, чью руку я держала,

До самой ямы со мной пойдет…

Продолжать мне не дали – Анна Андреевна смеялась до слез.

– Нет, нет, подождите, – настаивала я, – у швейки есть еще одна, самая ее любимая песня!

Взяла другую наволочку и, начав делать крупные стежки – наметку, запела на мотив «Бродяга к Байкалу подходит»:

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

Это и на вокзалах, и в поездах петь можно – с шапкой…

Но меня никто не слышал – смеялись все, а Анна Андреевна вытирала со щек крупные слезы. При случае она не раз потом просила:

– Фаиночка, швейку! Умоляю.

Мумия по просьбе

Январь. Собачий холод. В редакции все озабочены: приближаются траурные дни года, который в честь столетия со дня рождения объявлен ленинским.

– Ну и что вы собираетесь давать 21 января? – спросила Ф. Г. – «Апассионата», что наверняка прозвучит раз десять за день, – не по вашему ведомству.

– У нас – стандартный набор, – ответил я. – Фрагмент из горьковского очерка, «Разговор с товарищем Лениным» Маяковского и «Ленин и печник» Твардовского.

– А нового «Служил Гаврила в Наркомпросе» никто не сочинил?

– Новинку дадут дети – детская редакция. Корр. «Пионерской зорьки» разыскал старушку, которая когда-то сидела на коленях у Ленина. На елке в Сокольниках.

– Не может быть! Сколько же ей лет? – поразилась Ф. Г.

– Не так уж и много – лет шестьдесят пять, не больше.

– Представляю, что она расскажет! – Ф. Г. преобразилась – сгорбилась, поджала губы, будто