Повесть о военном детстве - Георгий Рудольфович Граубин

так же шепотом ответил Славка. – Он у нее был смотрителем народных училищ.

«Дворянка», – подумал я, украдкой заглядывая в соседнюю комнату. Там громко тикали огромные часы, а на стенах висели картины в золоченых рамах.

Софья Андреевна резко захлопнула крышку инструмента и поднялась.

– Что случилось, мальчики, я вас слушаю. Ты, кажется, Лапин, а это кто?

Славка объяснил, в чем дело.

– Порядок есть порядок, – тряхнула волосами Софья Андреевна. – Это же интернат, а не общежитие. – Она поправила прическу, пристально посмотрела на меня и строго закончила:

– Никаких исключений из правил делать не буду. Когда появляются исключения, падает дисциплина. Если согласны ночевать здесь, я пойду к соседям. Располагайтесь! – И, накинув платок, порывисто вышла за дверь.

– Видишь, какая она у нас, – улыбнулся Славка. – И строгая, и добрая. Володька Степанов из нашего класса потерял хлебную карточку, так она с ним своим хлебом делится. Похоронная ей пришла, не находит себе места…

В четыре утра Славка проводил меня на поезд. Увидев, что я оставляю на столе консервы и сахар, он испуганно замахал руками:

– Что ты, что ты, убери сейчас же, а то мне нагорит! У нас ребята кто молоко привозит, кто картошку, но она ничего не берет. Однажды даже нажаловалась директору.

Мать тоже не очень обрадовалась подаркам.

– Мы-то перебьемся с хлеба на квас, а они на фронт едут. К тому же в магазин сегодня привезли сало-шпиг, карточки на жиры отоваривать будем. И картошки немного есть: Петр Михайлович ведерко принес. Отнекивалась, отнекивалась – все же заставил взять. – Мать замолчала, задумчиво посмотрела в окно. – Теперь-то я знаю, почему он в колхоз не шел – из-за председателя, из-за Сущина, который на отца донос написал. Оказывается, этот Сущин в тридцатые годы и кузнецовского брата в тюрьму упрятал, оттого и сыр-бор загорелся. Вот и пойди разберись в людях.

* * *

В школе на пионерском сборе мы зачитали обращение пионеров Татарии. «На защиту Родины и нас, детей, – говорилось в нем, – пошли наши отцы и братья. Самоотверженно, не щадя жизни, защищают они советскую землю от ненавистного врага. Мы также не можем сидеть сложа руки в такой ответственный момент. Докажем подлым фашистам, что у нас, в Советском государстве, все от мала до велика на защите Родины. Если нас не берут на фронт, будем полезными в тылу. Пусть не забывают фашистские палачи, что мы, советские дети, не только умеем хорошо учиться, но и упорно работать на благо нашей социалистической Родины».

– Я уже вам говорила, – оглядела посерьезневших ребят Глафира, – что объявляется подписка на строительство танковой колонны. Некоторые спрашивали, по скольку нужно вносить, а Рогузин интересовался, будет ли за это какой-нибудь значок.

При этом Захлебыш мстительно хихикнул, а Вовка-Костыль уставился в пол.

– Михаил Артамонов внес в фонд обороны часы, которыми его наградил нарком, – повысила голос Глафира. – Артамонов поступил как настоящий патриот своей Родины.

Все ахнули и повернулись к Мишке-Который час. Тот вызывающе улыбнулся и до локтя задрал рукав кителя: на запястье левой руки виднелся только отпечаток браслета.

– Вот это да! – выразил всеобщее удивление Вовка.

– Но других ценностей и денег мы от вас принимать не будем, – продолжала Глафира. – Их заработали ваши родители, и они сами дадут на оборону, сколько посчитают нужным. А вот если мы заработаем деньги сами – это будет настоящий вклад в оборону.

– Значит, учиться не будем? – обрадовался Вовка. В третьем классе он просидел два года, не клеилось у него с учебой и в четвертом.

– От учебы вас никто не освобождает, – постучала карандашом по столу Глафира. – Давайте подумаем, где заработать.

– Пойдем к Савченко, он дом строит, – предложил Кунюша. – Ему сейчас вот как люди нужны, – и он провел по горлу ладонью.

– Держи карман шире, заработаешь! – сверкнул глазами Захлебыш. – Лучше метлы заготавливать.

– А если заготовить для школы дрова? – вспомнил я нашу осеннюю поездку в лес. – Школа за них, наверно, дорого платит.

– Вот это правильно, – одобрила Глафира. – Мы с Елизаветой Петровной так и договорились, только хотели, чтобы до этого вы сами додумались. Летом своими силами отремонтируем школу. И будем как можно больше собирать металлолома.

После собрания стали репетировать новогодний концерт. Политическая пьеска всем ребятам понравилась, только никто не хотел играть в ней Гитлера.

– Заставить Рогузина, – не то в шутку, не то всерьез выкрикнул Кунюша. – У него прическа похожая.

– А у тебя руки загребущие, как у него – буркнул Вовка, украдкой сплевывая под парту.

Глафира стукнула ладонью по парте:

– Кто больше получит за неделю плохих оценок, тот и будет исполнять эту роль. А теперь давайте послушаем Надю.

Надя вышла вперед, строго оглядела всех и начала декламировать:

В железных ночах Ленинграда

По городу Киров идет.

Стихи были необыкновенными, возвышенными и тревожными одновременно. Казалось, что стены раздвинулись, и мы сами видели, как по черному сумраку ленинградских улиц шагает с высоко поднятой головой Киров и мостовая гулко звенит под его ногами.

А когда Надя закончила:

Пусть наши супы водяные,

Пусть хлеб на вес золота стал,

Мы будем стоять, как стальные,

Потом мы успеем устать, – [11]

все еще долго сидели не шелохнувшись.

В темноте улицы нас осторожно окликнул Артамонов:

– А меня сегодня чуть дезертир не убил. Шел в школу, а он выходит из лесу около третьего отделения и спрашивает, есть ли у меня петарды. Охочусь, говорит, от воинской части, а пороху маловато. Страшный, обросший, щека обморожена. Еле удрал от него! Может, это шпион, а?

– Ну и помело ты: с медведя начинал, а закончил шпионом, – набросился на него Захлебыш. – Дугу бы на тебя надеть, а на нее колокольчик повесить, чтобы передохнул твой длинный язык.

– Да ну тебя, я правду говорю, – обиделся Мишка. – Иду, а он из кустов – страшный, обросший…

– Ладно, – пожалел его Генка, – так бы и сказал, что неохота потемну домой топать. Пойдем, переночуешь у нас, а завтра это дело обмозгуем. Только ведь сочиняешь ты все.

На всякий случай мы рассказали об этом начальнику станции. Зуйков задумчиво пожевал губами.

– Вообще-то, была ориентировка, что один дезертир ушел возле Дарасуна с эшелона. Он с приисков, его теперь там ищут. С другой стороны, мало ли что может быть – не один ирод на свете. Опять же Артамонову верить нельзя. После того, как он на самом деле предотвратил крушение, уже дважды ставил нас в неловкое положение. Заявит, что обнаружил лопнувший рельс, пошлем бригаду, а там оказывается или заусеница, или неровный стык. Но на всякий случай ухо надо держать востро.

Голод, холод и сало-шпик

– Есть хочу, – жалобно ныл братишка, – картошечки хочу, молочка!

Ничего съестного у нас несколько дней уже не было. Красноармейскими подарками мать поделилась с Кузнецовым и Лапиными, корова еще не доилась. Хлеб мы делили на маленькие кусочки, но его не хватало и до обеда.

– Подожди, Буренка отелится, тогда молоком хоть залейся, – попробовал я успокоить братишку. – Сейчас ей молоко нужно для теленка.

– А ты отбери от теленка, я тоже хочу.

– А может, от коровы ногу отрезать?

– Отрежь, мяска хочу-у!

– Ну, ладно, не гунди. Как придет фактура, сало по карточкам давать будут.

– Врешь ты, врешь, – засучил Шурка ногами. – Давно обещаете, не даете.

– Да понимаешь ты человеческий язык или нет? Сало пришло, а фактуру потеряли. Надо, чтоб пришла новая. Тебе нельзя в магазин идти голяком? Вот и сало нельзя продавать без фактуры. А знаешь ты, какое это сало? Язык проглотишь: его из Америки привезли, буржуйское. Если будешь ныть, то тебе не шпик будет, а пшик, понял?

Шурка было успокоился, а потом снова завел:

– Картошечки хочу, молочка!

У меня самого который день сосало под ложечкой. Вспомнив, что в книгах потерпевшие кораблекрушение ели кожу, я на всякий случай спросил:

– А сушеного мяса не хочешь?

– Хочу, хочу, – запрыгал братишка. – Давай сухого мясочка!

Я полез на чердак и снял с жерди телячью шкуру, которую повесили туда еще бывшие хозяева. Шкура не гнулась и звенела, как жесть.

– Ты случайно не знаешь,