Повесть о военном детстве - Георгий Рудольфович Граубин

class="p1">– Нам ничего не надо, это для фронта надо, – едва сдержал себя Генка. – Если жалеете, так и скажите. А милостыни нам не надо.

– Ишь, как они, шаромыги, заговорили! – картинно повернулся Савелич. – Мне для фронта, может, выходного костюма не жалко, да ходоки-то вы не очень законные. Кто осенью под меня мину подкладывал, а? А теперь ко мне же за вещами идете? Исключительно некрасиво! – Мы повернулись, но Савелич вдруг подобрел:

– Ну-ну, уж и обиделись сразу. Исключительно нервными стали. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Раз все вам давали, и я дам. – Он вынес из комнаты видавшую виды шубейку и решительно сунул Захлебышу.

– Нет, обносков мы не берем! – густо вспыхнув, злобно затараторил Захлебыш. – Греетесь тут у печи, а там в окопах красноармейцы мерзнут. – И, опрометью выскочил во двор.

Мы выбежали следом, проскочили мимо поджавшего хвост Гитлера и с треском захлопнули за собой калитку.

– Вот куркуль проклятый! Кулак! – затрясся от злости Генка. – Правильно мы сделали, что не взяли эту хламиду.

Кунюша говорил правду

Настроение у нас было подавленное.

В школе мы нос к носу столкнулись с Кунюшей, и Генка в сердцах цыкнул:

– Ты-то тут чего шаришься, тебя в сборщики не назначали!

– Я теплые вещи сдавал, – обиженно отвесил губу Кунюша. – Такую шапку принес – закачаешься.

– Интересно, где ты ее взял, – заерепенился и Захлебыш. – Стырил, стибрил, сбондил, слимонил?

– Где, где – достал! – затравленно огрызнулся Кунюша. – Тебя не спросил – где!

– Так бы и сказал, что спер для общего дела, – встрял в разговор вывалившийся из каморки Костыль. – Знаем, как ты все достаешь.

На шум вышла веселая Печальная Лиза.

– В чем дело, мальчики, перессорились, что ли? – она остановилась и недоуменно перевела взгляд с Рогузина на Кунюшу.

– Нет, – возразил Генка, – ничего мы не ссорились. Вот Голощапов говорит, что теплую шапку принес. Правда это?

– Правда, мальчики, хорошая шапка.

– Елизавета Петровна, – заволновался Генка, – эту шапку надо вернуть. И вообще никаких вещей от него принимать нельзя, потому что они чужие. Разве приятно фронтовику носить на голове чужую шапку?

– Постойте, постойте, мальчики, что-то я вас не пойму. Все вещи, которые вы сегодня принесли, – чужие. Но они в то же время и наши, коллективные. А теперь этот коллективный подарок мы отправим на фронт. При чем же здесь чужое и наше?

– Это не общее, – замялся Генка, с трудом подыскивая нужную фразу. – Как бы это… Вы Голощапова плохо знаете. Он все… Ну, как бы это сказать… присваивает. И брать от него ничего нельзя. Даже на оборону.

– Да я… я… – несвязно залепетал Кунюша, еще больше выпячивая губу. По его лицу расплылись красные пятна, правая бровь подергивалась. – Я – честное слово, гад буду…

– Какое у тебя честное слово, – затараторил Захлебыш. – Пшеницу таскал, деньги за решение задачки собирал, все у ребят из-под рук тащишь. Не стыдно?

Лицо у Кунюши стало совсем пунцовым. Он что-то хотел сказать, но безнадежно махнул рукой и опрометью выскочил за дверь.

Елизавета Петровна растерянно развела руками.

– Ничего не понимаю в вашем конфликте. Может быть, вы правы, а может быть, Голощапов на самом деле сделал подарок от чистого сердца. Никто не знает, какие чувства обнажила у людей эта война. Хороший человек вдруг оказывается подлецом, а у того, кто считался плохим, неожиданно выступают прекрасные качества. Догоните Голощапова и поговорите с ним по-хорошему. Может, его и вправду надо воспитывать, но не таким вот методом.

Надя резко тряхнула косичкой и решительно заявила:

– Я тоже с ними пойду, а то они вечно дров наломают. Сами гуси хорошие, а других готовы заклевать до смерти. Эгоисты какие-то, а не ребята.

Кунюши нигде не было видно, мы удрученно поплелись к нему домой.

– Вот еще не было печали, так черти накачали, – чертыхался Генка. – И надо было Кунюше подвернуться под горячую руку.

Надя насупленно молчала.

Дома у Голощаповых нас встретила Кунюшина мать – низенькая, уставшая женщина, с синими разводами под глазами. Кунюша набычась сидел около зыбки и качал сестренку.

Ни слова не говоря, Кунюшина мать открыла сундук и стала выкидывать на пол всякое барахло: плоскогубцы, компас, пенал, самодельную кобуру.

– Выбирайте, что здесь ваше, каждый день ко мне с этим приходят. У всех дети как дети, да и у нас их, кроме него, семеро, ни об одном худого слова не скажут. А этот… У, ирод, – замахнулась она на Кунюшу полотенцем, – глаза бы мои на тебя не смотрели!

Кунюша еще ниже опустил голову и просительно протянул:

– Ну не надо, мам, перестань.

– Не надо, не надо, – еще пуще завелась мать, – и в кого ты только такой выродился! Вы думаете, он только у людей тащит? Из дому все волокет, никакие замки не спасают. Ложки прятать стала, так его разве это удержит. Варишь суп, а он голой рукой в кипяток шасть, картофину норовит вытащить. Ну, чего глаза лупишь, иди принеси дров!

Кунюша, не поднимая головы, вышел. Генка смущенно кашлянул, Надя поправила на голове платок.

– Нет, он у нас теперь ничего не тащит, – деревянным голосом соврал я, хотя узнал свои плоскогубцы и кобуру Вовки Рогузина. – Мы к вам насчет меховой шапки.

– Так ее уже нет, ее Колька должен был в школу унести. Неужели на что променял ирод?

– Что вы, – пояснил Генка, – мы только хотели узнать, где он ее достал. А так шапка очень даже хорошая, новая.

– Из сундука я ее достала, откуда ж еще, – с достоинством сказала женщина. – Вот из этого, большого. Перед войной самому купила, думала, хоть одну хорошую вещь сносит. Так Колька пристал: отдай да отдай, надо ее в фонд обороны сдать…

– Да уж не подумали ли вы, что и шапка краденая? – накинулась она вдруг на нас. – Неужели бы мы стали дарить чужое бойцам Красной Армии! Как у вас только язык поворачивается! Вот и про Николая говорите «вор, вор», а я уже с осени на него жалоб не слышу, это добро с лета валяется. Говори человеку без конца, что он свинья, и он хрюкать начнет. Тоже мне, товарищи распрекрасные: нет, чтобы его в хорошую компанию взять, так вы только и знаете, шпынять его. Такого работящего, как Николай, еще поискать надо: он и за дровами, он и за водой, а вы «вор, вор»!

Колькина мать прижала полотенце к глазам, а Надя вдруг просветлела и с нескрываемым торжеством посмотрела на нас.

Встреча с отцом

Выйдя от Кольки, мы, не глядя друг на друга, распрощались и разбрелись кто куда. Я отправился домой. Чтобы попасть на свою сторону, пришлось обогнуть воинский эшелон: паровоз набирал воду. Было уже темно, и в приоткрытые двери теплушек виднелись раскаленные докрасна печки. На противоположной стене вагонов тускло посвечивали фонари. На тормозных площадках стояли закутанные в тулупы часовые, на тендере матово поблескивали пулеметные стволы. Мимо меня с котелком в руках пробегал красноармеец.

– Какая станция, мальчик? – спросил он. Услышав название, громко засмеялся:

– Клюка, это еще куда ни шло, а я вот бывал на станции Костыль!

Мне тоже стало смешно. «Надо сказать Рогузину», – подумал я про себя.

Было очень морозно, и от паровоза поднимались белые клубы пара. За дверями теплушек о чем-то негромко переговаривались бойцы.

«И отец вот так когда-то проедет, – подумал я, плотнее запахиваясь в пальто. – Вот бы увидеть!»

Перешагнув порог дома, я так и остолбенел. Около кухонного стола, распахнув полушубок, сидел на табурете отец и маленькими глотками прихлебывал чай! Около него, заглядывая в глаза, стоял Шурка и примерял шапку-ушанку с большой красной звездой. Мать, радостная, возбужденная, хлопотала около стола.

– Хорошо, сынок, что ты появился. А я уж думал, что не дождусь, – поднялся отец навстречу. Он поздоровался со мной за руку, как с большим, и пристально посмотрел в глаза.

– На фронт еду, к счастью, поезд остановился…

В это время настойчиво загудел паровоз.

Мать встрепенулась, прильнула к отцу.

– Ничего, ничего, за нас не беспокойся, у нас все хорошо. Всякие трудности бывали, и эти переживем. Воюйте, как следует, а с хозяйством мы управимся.

Отец