Войти в одну реку, или Воспоминания архитектора - Иван Иванович Рерберг

Воспользовавшись остановкой нашего проводника в черкеске, мы ускорили шаг, чтобы от него отделаться, а он пустил нам вслед несколько пуль из револьвера, благополучно прожужжавших мимо.

После возвращения в Одессу мои отношения с воинским начальником обострились; я выводил на свежую воду все проделки его управления, а он точил на меня зуб. Как-то раз я был назначен на ночное дежурство в хлебный склад, где разместили вновь прибывшую партию новобранцев; я проходил всю ночь, не имея возможности даже присесть. На другой день я принес начальнику местной бригады жалобу на воинского начальника, в которой изложил, что по уставу гарнизонной службы офицер, назначенный на дежурство, должен иметь отдельную комнату со столом, стулом и диваном. Воинский начальник, обвинив меня в том, что жалоба подана не в порядке подчиненности, посадил меня на сутки на гауптвахту, и хотя через несколько часов я был освобожден его адъютантом, я отправился к корпусному командиру принести на него словесную жалобу. Но тут-то и осекся: корпусным командиром был мой дядя, который стал меня уговаривать бросить это дело. «Хотя я знаю, что ты прав, – говорил он, – но я – твой близкий родственник и не могу стать на твою сторону». Мне пришлось освободиться от командировки, подав рапорт о болезни, но я твердо помнил, что как веревочке не виться, а все кончику быть. И действительно, злоупотреблениям воинского начальника Переяславцева вскоре пришел конец. Как-то, вернувшись домой со службы, я застал жену в обществе двух офицеров: генерала и полковника. Генерал был вновь назначенный начальник местной бригады, а полковник – его адъютант. Они весело смеялись и, когда я появился, просили меня подробно рассказать о моих сношениях с Переяславцевым. Они сообщили, что он отдан под суд и обвиняется во взяточничестве и воровстве доверенных ему казенных сумм. Воинского начальника Переяславцева судили и приговорили к лишению чинов и к ссылке в Сибирь.

Я продолжал свои занятия, а весной снова был освобожден от службы, и мы с женой уехали в Москву, где провели лето частью на даче моего отца в Гирееве, а частью – в Москве у сестры моей жены. Сестра жены была замужем за врачом гренадерского корпуса, и они жили на казенной квартире на углу Садовой и Спиридоновки в доме, который раньше занимал третий кадетский корпус. Удивительно, до чего широко было поставлено дело с казенными квартирами: корпусный врач занимал квартиру в семь больших комнат, кроме двух комнат для прислуги, большой светлой прихожей и других хозяйственных помещений.

В июле у нас родился сын, а в августе я уехал в Петербург для поступления в академию и для устройства всех дел к нашему переезду на время пребывания в академии. В успехе своего дальнейшего образования я почти не сомневался, потому что втянулся в занятия, которые уже обратились не в труд, а в потребность.

По приезде в академию я узнал о новом порядке, введенном при вступительных экзаменах. Прежде перед каждым экзаменом давалось дня два-три на подготовку и передышку, с этого же года все конкурсные экзамены должны были продолжаться не более одного месяца, а так как число их было двадцать три, то они происходили регулярно, каждый день подряд, кроме воскресных дней. Такой порядок, пожалуй, можно признать правильным, потому что два дня для подготовки к целому курсу имеют такое же значение, как и один вечер, но каждодневные экзамены приводили нервную систему в слишком напряженное состояние и лишали спокойного сна. Через две недели наступило состояние какой-то апатии, желание выспаться превалировало над остальными стремлениями, и сами экзамены обращались в борьбу за силу характера и выносливости. Прошел месяц, экзамены кончились, я снова поступил в академию. В одну ночь я выспался за целый месяц и отправился на поиски квартиры, которую и нашел на Гагаринской улице, совсем близко от Цепного моста и Инженерного замка. Апраксин рынок помог мне за двести рублей прилично меблировать три комнаты нашей квартиры, и жена с маленьким сыном приехала, когда все уже было готово.

Два с половиной года в академии прошли в регулярных занятиях; утром я уходил на лекции и, возвращаясь домой, засаживался за чертежи и книги, посвящая им не менее шести-семи часов ежедневно. По отметкам я поступил в младший класс в числе третьего десятка, перешел на старший класс в числе первого десятка и на дополнительный – уже вторым из двадцати трех будущих инженеров. Единственным нашим развлечением были редкие посещения Михайловского театра, где играла в то время великолепная французская труппа во главе с Балетта и Андриё [29]. Иногда мы посещали наших немногочисленных родственников, но большинство вечеров уходило на работу, причем жена увлекалась воспитанием сына и вышивкой по сукну тамбурным швом для обивки нашей будущей мебели в Москве. На второй год нашего пребывания в Петербурге мы переменили квартиру на более удобную и уютную в доме моего портного Брунста на Сергиевской улице[30], где и прожили до отъезда в Москву. На время экзаменов и летних практических работ по съемкам в Токсове и его окрестностях жена с сыном уезжала в Москву и жила в доме отца, получая после каждого экзамена телеграммы о моих успехах.

Я никогда не забуду нашей дружеской академической коммуны, чуждой эгоистических стремлений, всегда готовой прийти на помощь. В свободное время между лекциями постоянно можно было видеть, как кто-нибудь из более сильных собирал вокруг себя группу и объяснял прослушанную лекцию или делился своими познаниями и опытом, полученными вне академии. Нам и в голову не приходило считаться с тем обстоятельством, что на протяжении всех трех курсов мы конкурировали, и более слабые и неспособные товарищи всегда могли рассчитывать на самую бескорыстную помощь. Помню, как в конце года на старшем курсе серьезно заболел один из наших товарищей Болотов и как при получении этого известия весь класс решил помочь ему, и все его неоконченные проекты были распределены между нами с обязательством в первую голову их закончить. Помню также чуть ли не единственный диссонанс в нашей дружной жизни, когда один из товарищей был замечен в том, что он на экзаменах по-мальчишески прибегает к шпаргалкам и выписывает формулы на манжетах своей крахмальной рубашки; мы предложили ему или прекратить этот нелегальный способ конкуренции, или оставить академию. Он отрицал это обвинение, даже разыграл роль оскобленного и требовал удовлетворения, на что получил согласие всего класса дать ему это удовлетворение по алфавиту, после чего присмирел, и мы дали ему возможность закончить курс. Другой инцидент разыгрался на старшем курсе, когда мы еще