И и Я. Книга об Ие Саввиной - Анатолий Исаакович Васильев

все сидят и это обсуждают всё время. И — входит Володя. После спектакля. И все тридцать человек — или сколько их там — замирают, и — тишина! И вот… Володя никогда сразу не пел, я запрещала: “Никогда не просите Володю в моем доме петь. Он захочет… он знает, где гитара". Там пианино стоит, так за пианино.

И вот он входит, и эта тишина. И он проходит, берет гитару, и… “Не волнуйтесь — я не уехал, не надейтесь — я не уеду!" И поставил опять гитару. Сел. Ну, сидим, сидим, а мне тридцать три было (день рождения). И вот он запел. Вдруг — сам, никто не просил. Поет, поет. А когда он пел, я рядом на пол садилась: так любила, когда он пел! Говорю: “Володь, спой мою любимую", а он — другое, “ну спой мою любимую!"… У меня кассета даже есть, записал парень. Но она плохая, ее еле-еле вытянули, но она есть где-то, и там всё есть. “Володя, — говорю, — трам-тара-рам!! Мне тридцать три или что?! Пой мою любимую!" Он и запел: “Дела, меня замучили дела" — ту, что посвятил Севке Абдулову, а это была одна из моих любимых песен. Очень любил для меня петь. Ну, не для меня… А я ТАК слушала!

Но не было у нас с Володей романа! К счастью! Когда мы снимались в “Служили два товарища"… Я долго не смотрела этот фильм. Долго! Было отвратительно, потому что вырезали самую любимую — мы ее называли “постельная сцена". Три дня я его готовила. Мы в обнимку с ним ходили по студии, по группам, то-се, пятое-десятое… Я: “Володя, не волнуйся, всё сделаем". И вот снимаем мы эту сцену, и все обалдевают. Там — ничего! Там люди разговаривают. Но между ними такое “нечто" происходит. Все чего думают: лег и трахнул. Ну и что? А тут… Все опупели, охренели! И была у нас такая реквизиторша, замечательная баба. Подходит и говорит: “Ия, Володя, у меня такие бифштексы дома! Может, приедете?" Я ничего не сказала. А там есть отдельные умывальники, а есть такие 150 метров, как в пионерском лагере. Вот я с этой стороны снимаю грим, а Володька с той стороны снимает грим. И он говорит оттуда, кричит: “Ия, может, поедем на бифштексы-то?" Я говорю: “Володь, а зачем? Мы сцену-то сняли". (Смех за столом.) Вот он хохотал, как вы сейчас хохочете: “Ну, — говорит, — сука. Ну сука!"

Всё! На этом дело кончилось. Мы любили друг друга, как — я не знаю — как братья, как друзья, как сестры…

Голос: Плутонически!

Ия: Платонически. И я еще сказала: “У меня не может быть романа с гениями". Это всё тогда ру-хает… Рушится! Как меня доставал Иоселиани, вы бы знали. Этого не может быть! Он звонил Ларисе Шепитько (царство ей небесное!) и спрашивал: “Лариса, скажи, пожалуйста, это что — дохлый номер?" Она сказала: “Абсолютно дохлый!" ГОЛОС: Зато вот Анатолий достал.

Ия: Что значит — достал?

Голос: Запросто.

Ия: Ничего не достал. Это я его достала. (Смех.) Он замечательный человек!

ГОЛОС: Это может понять только женщина. А мы сейчас выпьем за него.

ИЯ: Потрясающе! Вот это тост! Вот в этом доме, здесь, всё сделано его руками. Вы приедете в мой дом в Москве — всё сделано его руками. Толя — разный, Толя — всякий, но Толя — настоящий. Он — НАСТОЯЩИЙ! Он уже раза четыре звонил: как, что… Бедный… Он приедет в конце августа.

Грешен: ради этого абзаца привел я запись застолья. Увеличенное слово — попытка передать интонацию Ии, это она его увеличила. И я горжусь этими словами! И благодарен за них.

О Володе без меня

Историю о съемках в “Служили два товарища" Ия часто рассказывала и при застолье, и на встречах со зрителем, и в интервью, особенно отмечая два момента: во-первых, варварское изъятие начальством любимой “постельной сцены" с Высоцким и, во-вторых, справедливо предполагая обостренный интерес слушающих к любовной тематике, убедительно опровергала даже предположение о возможном романе ее с Высоцким.

И все-таки для чего пишутся дневники?

И если потом не уничтожаются? Вероятно, один из мотивов таков: “Сейчас я могу это доверить только листу бумаги, а ПОТОМ пусть судьба распорядится". Судьба распорядилась так, что, благодаря небрежному отношению к своим записям (вот уж не стремилась увековечиться), Ия предоставила мне возможность тут и там находить ее тетрадочки, неряшливо исписанные ежедневники (часто — без дат), одинокие листочки… Этот блокнот с изрядно потрепанными, пожелтевшими страницами я обнаружил не так давно в кипе либо прочитанных, а может быть, даже не просмотренных сценариев и пьес. Есть смысл восстановить даты этого периода. “Служили два товарища" — это 1968 год. Сам блокнот — времени окончания работы над фильмом “Марка страны Гонделу-пы" — это 1977 год.

В блокноте записи короткие, без особых эмоций и расшифровки событий. Перечисление имен и фамилий людей, как-то пересекавшихся с ней в эти дни, краткое описание событий. Среди всего этого с разной частотой периодически возникает: “Володя… Володя… Звонил Володя… Звонок Володи… " И вот два разных дня:

Звонок Володи. Дома. Его приезд. Он входит в открытую дверь, и я пугаюсь до смерти.

Другой день:

Обед с Володей. Безалаберная постель наскоро. То ли сон, то ли не сон. Шутили. Забыл записную книжку. Чего-то не хватает в отношениях. Романтики и страсти. Слишком много мозгов и юмора.

Ия, если ты где-то в глубине души предполагала когда-нибудь, в другой жизни, выдрать из ноосферы эти события и овеществить их, то я делаю это в надежде, что я научился тебя понимать. Если — нет, прости меня.

Птицы-голуби

(последнее лето)

Ежегодные сборы в Дорофеево — особое состояние организма: души и тела. Длится это состояние около месяца. Что-то покупается, пакуется, трамбуется, перекладывается старыми газетами то, что может разбиться, герметизируется то, что может пролиться, и так далее и далее… Вполне понятная усталость от этих трудов тем не менее абсолютно компенсируется поющим состоянием души. Ожидание скорой поездки в рай будоражит воображение, по ночам снятся тамошние леса и в них красавцы грибы, налетают звуковые галлюцинации: пенье соловья, пронзительные крики коршуна, далекая кукушка. Нарастает приятное беспокойство: “Скорей, скорей ехать. Скорей в машину и ехать!"

Так было 25 лет. В