Владислав Дворжецкий. Чужой человек - Елена Алексеевна Погорелая

фильме то же самое приказывает и Хлудов своему есаулу: «Спать мне не давай. Буди!» – и это, оказывается, реплика не булгаковская, но слащовская, а значит – соответствующая расхристанной, взвинченной тональности фильма.

Вот Хлудов на станции, только что отдав монотонное приказание: «Пятнадцать минут, чтобы „Офицер“ (бронепоезд. – Е. П.) прошел на Таганаш. Если в течение этого времени приказание не будет исполнено, коменданта арестовать, а начальника станции повесить, осветив под ним надпись „Саботаж“» – и дождавшись, пока трепещущих коменданта и начальника станции уведут, на секунду в изнеможении прикрывает глаза, не то устав от бесконечных репрессий, не то просто смертельно устав, – чтобы тут же снова открыть их, услышав вальс, с которым Чарнота и его сводная кавалерийская дивизия подходят «с Чонгарского дефиле».

Вот кровавая схватка красной и белой дивизий показана глазами деревенской девушки с козочкой (эпизодическая роль Н. Варлей), которая, оказавшись в одиночестве «меж них в ревущем пламени и дыме», как писал М. Волошин, ладонями закрывает мордочку козы, инстинктивно стремясь уберечь любимого доброго зверя от страшного зрелища.

Вот уже в Константинополе Чарнота, шатаясь со своим ящиком по пыльным улицам, оборванный и голодный, натыкается на русского инвалида, сидящего у стены, и тот привычно поднимается ему навстречу и тянется отдать честь: «Ваше превосходительство!»

Вот опять Чарнота, театрально облапив Корзухина, целует его в усы и затягивается корзухинской сигарой[71].

Вот он же, утратив всю свою буффонаду, застегивает пуговицы грязной нижней рубахи и одергивает черкеску без газырей, прикрывая кальсоны, как только на лестнице появляется Люська в роскошном ночном пеньюаре.

Вот та же Люська, прощаясь, безнадежно и горько приникает на минуту губами к руке своего генерала.

Вот Серафима, которую Хлудов по настоянию Голубкова стережет в Константинополе, пригласил (а на деле – насильно приконвоировал) в цирк «развлекаться», становится свидетельницей его припадка и, боясь агрессии окружающих, берет его за руку, умоляя уйти, а тот неожиданно откликается на это, видимо давно забытое, человеческое прикосновение и приходит в себя…

И таких сцен в фильме много, очень много…

По сути, это ведь очень по-булгаковски: перебить откровенный фарс внезапным лирическим жестом, драму – комедией, бурлеск – интонацией подлинного отчаяния, сон – явью, жизнь – смертью и наоборот. Алов и Наумов в своем фильме передали и почувствовали главное – булгаковский дух, введя в кинокартину даже позднюю и особенно дорогую как смертельно больному писателю, так и Елене Сергеевне тему последней любви, перекидывающей мостик от суетно и бестолково оборвавшейся жизни – к бессмертию. Давно замечено, что последний полет Голубкова и Серафимы по снежному небу на белых конях за смеющимся Петькой Щегловым кажется перифразом последнего полета Мастера и Маргариты за Воландом и его свитой: Голубков и его Прекрасная дама, конечно, вернулись в Россию, но вернулись они туда не в 1921 году, как мечтали, а в 1970-м – вместе с фильмом Алова и Наумова.

Начихав на кривые убыточки,

С папироской смертельной в зубах,

Офицеры последнейшей выточки —

На равнины зияющий пах…

…

Измеряй меня, край, перекраивай —

Чуден жар прикрепленной земли!

Захлебнулась винтовка Чапаева:

Помоги, развяжи, раздели!..

И все-таки главное в «Беге» – не столько любовная лирика, не столько хроника безрадостных и нищих эмигрантских будней – в Константинополе ли, в Париже, в Мадриде… – сколько прощание с проигранной, «уходящей в небытие» булгаковской белой Россией. А главный образ, эту самую белую Россию в себе воплощающий, – не лихой рубака, игрок и вечный скиталец Агасфер Чарнота и не главнокомандующий Врангель, играющий дивизиями, как шахматами, – а генерал Хлудов, в чьем облике отражены крах и трагедия, преступное безумие и безнадежность «белой идеи»:

Среди персонажей «Бега» Хлудов не единственный и даже не главный виновник гражданской войны. С беспощадным сарказмом и ненавистью – и все-таки как бы извне – Булгаков дает фигуры Белого главнокомандующего, архиепископа Африкана, «товарища министра торговли» Корзухина. Хлудов же показан изнутри. Хлудов – образ, развивающийся с огромной силой, – дан в жестоком анатомическом анализе его личности.

Мы видим его впервые во второй картине – в атмосфере чудовищной агонии белой армии, в его штабе. Страшно его неправильное, белое, как кость, лицо. Речь его разорванна, переходы от темы к теме дышат жуткой непоследовательностью и каким-то отрешенным, смертельным спокойствием. Облик его отмечен печатью безумия, а может быть, просто слишком отчетливым, нечеловечески ясным сознанием конца. «Мертвый» – самый частый эпитет этой картины. «Мертвым голосом» отвечает комендант, к которому обращается Хлудов. Начальник станции, предстающий перед ним, «говорит и движется, но уже сутки человек мертвый». Все, к чему прикасается Хлудов, мертвеет.

Глубокая душевная опустошенность, сознание неискупимого преступления перед Родиной и стремление раздавить это сознание все новыми и новыми преступлениями – вот каким предстает перед нами Хлудов. В его душе больше нет места ни отчаянию, ни надежде. Потому и преступление за преступлением, без ненависти, без необходимости, потому и повешенные на каждом фонаре, чтобы уже некуда было отступать, чтобы знать: от красных пощады не будет. Потому так леденящ и отрезвляющ его взгляд, обращенный к Чарноте: к черту доблесть и гусарство; здесь навсегда уже утвердились безумие и смерть; здесь можно сложить голову, но воинских почестей не будет. И потому же так вызывающе дерзок Хлудов с главнокомандующим, с архиепископом Африканом, потому так издевательски разговаривает с Корзухиным – с людьми, от которых зависит его безразличное ему будущее и которых он ненавидит едва ли не больше, чем большевиков[72].

Такую фигуру, трагическую и расколотую, должен был сыграть Дворжецкий.

Поначалу, он говорил, было страшно. Страшно вжиться в безумный, трагический образ, страшно – не соответствовать однажды взятой высоте, не оправдать ожиданий. Разумеется, все, что происходило на съемках, требовало колоссального нервного напряжения, и Дворжецкий не скрывал, что поначалу ситуация с неожиданным (после нескольких неудачных проб) приглашением на роль его выбила из колеи:

Радости не было никакой, только обида. Знаете, никогда не забуду, такая детская, жгучая обида! Сам от себя не ожидал, что все так отчетливо вспомнится: и пробы, и три месяца ожидания, и терзания «ехать не ехать». Пошел к директору картины (М. Амираджиби. – Е. П.) и от души выложил все, что о них думаю. Его ответ запомнил на всю жизнь: «Сумасшедший дом отличается от картины, взятой в производство, только тем, что там хотя бы руководство нормальное»[73]…

Дело в том, что решение о назначении Дворжецкого на роль Хлудова, как уже