Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

намёком не потрудился больше Набоков дать понять, почему

был сделан такой выбор – ну пусть бы он хоть в детстве в солдатики поиграл, что ли… В «Балашовском» (Тенишевском) училище учился «так себе … в

футбол лупили».4

Ну и, наконец: «Девять лет тому назад… Лето, усадьба, тиф… Лежишь, словно на волне воздуха»5 – здесь, в совершенно упоительном, на две страницы описании, Набоков откровенно уподобляет Ганина себе: это его неповторимое, узнаваемое воображение, его пристальная память. И читатель, того гляди, вместе с выздоравливающим Лёвушкой «тронется, поплывёт через всю комнату в

окно, в глубокое июльское небо».1 И только потом появляется чувство, что чего-то в нём, в Лёвушке, не хватает. Кроме велосипеда и рюх, за ним не числится никаких талантов, увлечений, интересов, занятий. Лишив его своих, Набоков не позаботился наделить его какими-то другими, ему свойственными, и рядом с Машенькой, – а она-то живая, во всей своей красе, с её стишками, прибаутками, сло-вечками, – Ганин безлик, нем (стихов он не пишет), он некий условный барчук, непонятно каким образом умудряющийся, подобно своему создателю, воспарять

до поэтических высот восприятия окружающего мира. По отношению к Набокову, усадебный Ганин – нечто вроде улыбки чеширского кота: лишённый какого бы то

ни было содержательного «я», он, тем не менее, умеет галлюцинировать на манер

автора.

В воспоминаниях Набоков пишет, что после первого их, 1915 года, лета,

«Тамара и я всю зиму мечтали об этом возвращении» – на следующее лето в

Выру, «но только в конце мая … мать Тамары наконец поддалась на её угово-ры и сняла опять дачку в наших краях, и при этом, помнится, было поставлено

дочери одно условие, которое та приняла с кроткой твёрдостью андерсеновской русалочки».2 Условием было – отработать осенью затраченные на съём

дачи деньги. Они «клялись в вечной любви ... и в конце лета она вернулась в

Петербург, чтобы поступить на службу…»; он же: «…будучи поглощён по

душевной нерасторопности и сердечной бездарности разнообразными похождениями, которыми, я считал, молодой литератор должен заниматься для при-обретения опыта», несколько месяцев её не видел и не помнит, «как и где мы с

Тамарой расстались».3

3 Набоков В. Машенька. С. 68.

4 Там же. С. 41.

5 Там же. С. 33-35.

1 Там же. С. 34.

2 ВН-ДБ. С. 195.

3 Там же. С. 195-196.

63

В «Машеньке» Набоков лишает влюблённых этого второго лета. Вместо

этого он вводит придуманный эпизод, в котором Машенька звонит Ганину и

сообщает, что отец ни за что не хотел в этом году снимать дачу в прежнем месте, и она находится в каком-то другом дачном городке, и Ганин (герой!) едет

к ней на велосипеде за пятьдесят вёрст. И там, «в липовом сумраке широкого

городского парка, на каменной плите , вбитой в мох, Ганин, за один недолгий

час, полюбил её острее прежнего и разлюбил как будто навсегда».4 На этом

автор не останавливается, а продолжает, чтобы было совсем понятно: «– Я

твоя, – сказала она. Делай со мной, что хочешь… Но в парке были странные

шорохи … – Мне всё кажется, что кто-то идёт, – сказал он и поднялся».5 Ганин

«думал о том, что всё кончено, Машеньку он разлюбил ... знал, что больше к

ней не приедет».6

Второй эпизод действительно был, и описан Набоковым в «Других берегах». Это происходит в начале лета 1917 года: «После целой зимы необъясни-мой разлуки, вдруг, в дачном поезде, я опять увидел Тамару. Всего несколько

минут, между двумя станциями, мы простояли с ней рядом в тамбуре грохо-чущего вагона. Я был в состоянии никогда прежде не испытанного смятения; меня душила смесь мучительной к ней любви, сожаления, удивления, стыда, и

я нёс фантастический вздор; она же спокойно ела шоколад ,.. и рассказывала

про контору, где работала…». А на следующей станции, «…отвернувшись, Тамара опустила голову и сошла по ступеням вагона в жасмином насыщенную

тьму».1

В романе, в этой же сцене, «Ганину было страшно грустно смотреть на неё, –

что-то робкое, чужое было во всём её облике, посмеивалась она реже, всё отворачи-вала лицо. И на нежной шее были лиловатые кровоподтёки, теневое ожерелье, очень шедшее к ней»2 (курсив мой – Э.Г.). Вернёмся из 9-й главы в 8-ю: «Они так

много целовались в эти первые дни их любви, – вспоминает Ганин, – что у Машеньки распухли губы и на шее … появлялись нежные подтёки»3 (курсив мой –

Э.Г.).

Вариант 9-й главы – это даже не параллель, а – демонстративно, прямо указующий перст, обвиняющий Машеньку в неверности, в измене. Признания же

Ганина в собственных случайных приключениях, мимоходом, как бы между прочим упомянутые в тексте, отнюдь не производят впечатления тяжело пережитых

4 Набоков В. Машенька. С. 66-67.

5 Там же. С. 67.

6 Там же. С. 68.

1 ВН-ДБ. С. 196-197.

2 Набоков В. Машенька. С. 68.

3 Там же. С. 56.

64

драм, а напротив, представляются им как естественные, простительные по молодости.4

Так какое же дикое воображение водило рукой автора, рисующей на шее

Машеньки – и не в чаще заповедных лесов Выры, а всем напоказ, посреди летней суеты столичного вокзала и в тамбуре вагона дачного поезда – «очень

шедшее к ней» ожерелье из «лиловатых кровоподтёков»?! И это ещё не всё –

указующий перст на этом не успокоится. «Она слезла на первой станции ... и

чем дальше она отходила, тем яснее ему становилось, что