Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

этих стихотворений – о разлуках и утратах...».8 Вместе с тем

– и не менее удивительно – Люся (так звали её дома) была наделена покоряю-щим жизнелюбием и безоглядной душевной щедростью.

Такой она и предстаёт в письмах Машеньки Ганину: «Скажите, Лёва, ведь

смешно вам теперь вспоминать ваши слова, что любовь ко мне – ваша жизнь, и

если не будет любви – не будет и жизни… Да… Как всё проходит, как меняется.

Хотели бы вы вернуть всё, что было? Мне сегодня как-то слишком тоскливо…

Я не знаю, как попрощаться с вами. Быть может, я поцеловала вас. Да, должно

быть…». Получив на это прощальное письмо, видимо, очень обнадёживающий

ответ, – показательно, как она реагирует: «Да, нельзя забыть того, что мы любили друг друга, так много и светло. Вы пишете, что за миг отдали бы грядущую

жизнь, – но лучше встретиться и проверить себя».1 Очень разумное и совершенно в характере Люси Шульгиной предложение. Понятно, что если бы не обстоятельства, то Ганину, боевому кадровому офицеру (в каковые намеренно, в своих

интересах и для своих целей произвёл его автор), человеку чести и долга, пристало бы, было бы логично найти способ с Машенькой встретиться. Но сначала

обязанности не позволяли ему покинуть Ялту, а затем он «дрался на севере

Крыма» и, «контуженный в голову … через неделю, больной и равнодушный …

попал поневоле в безумный и сонный поток гражданской эвакуации».2 Только в

Стамбуле, выйдя на берег, «только тогда он ощутил пронзительно и ясно, как

далеко от него тёплая громада родины и та Машенька, которую он полюбил

навсегда».3

«Насколько прекраснее, – вспоминает Набоков, – были её [Люси] удиви-тельные письма витиеватых и банальных стишков, которые я когда-то ей по-свящал: с какой силой и яркостью воскрешала она северную деревню! Слова её

были бедны, слог был обычным для восемнадцатилетней барышни, но интонация … интонация была исключительно чистая и таинственным образом превра-щала её мысли в особенную музыку. “Боже, где оно – всё это далёкое, светлое, милое!” Вот этот звук дословно помню из одного её письма, – и никогда впоследствии не удалось мне лучше неё выразить тоску по прошлому… Она впи-7 Там же.

8 ВН-ДБ. С. 193.

1 Набоков В. Машенька. С. 80.

2 Там же. С. 86.

3 Там же. С. 88.

59

лась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать её можно только с

жизнью».4

Тем хуже для Машеньки – вот она, истинная причина, по которой Ганину

было поручено расстаться с ней, – автору казалось, что, разорвав ассоциатив-ную связь его первой любви с утратой родины, можно избавиться от ностальгии или, по крайней мере, унять, заговорить эту непреходящую боль. Средство

же избавления – подспудная, почти интуитивная дискредитация, обесценива-ющая значимость этой любви, благо предметом её была юная «мещаночка», с

точки зрения аристократа весьма уязвимая по части эстетического вкуса, – вот, пожалуйста, какие стишки щедро цитируются автором из её писем Ганину

(кстати, в том числе и Подтягина, которого он, под стать, видимо, Сирину, поэтом полагает из весьма второстепенных).5

И не случайно ещё в среду, за общим столом, уже «озарённый» мечтой

Ганин «подивился, как Машенька могла выйти за этого человека…» – Алфёрова.1 Он появится, Алфёров, а заодно и ответ на этот вопрос – в одном из её

писем: «Очень смешной господин с жёлтой бородкой за мной ухаживал и

называл “королевой бала”. Сегодня же так скучно, скучно. Обидно, что дни

уходят, и так бесцельно, глупо, – а ведь это самые хорошие, лучшие годы». И

вслед она приводит пародийной пошлости четверостишие, в котором сулит

себе, с отчаяния, чтобы не превратиться в «ханжу», сбросить «оковы любви …

забыться … упиться», – весь пассаж заключив своим обычным: «Вот мило-то!».2

Последнее письмо от Машеньки Ганин получил накануне отъезда на

фронт: «Неужели я жила эти три года без тебя, и было чем жить и для чего

жить? ... Боже мой, где оно – всё это далёкое, светлое, милое… Я чувствую, так

же, как и ты, что мы ещё увидимся, но когда, когда? Я люблю тебя. Приезжай.

Твоё письмо так обрадовало меня, что я до сих пор не могу прийти в себя от

счастья…». Непосредственная реакция Ганина на эти строки: «Счастье... – Да, вот это – счастье. Через двенадцать часов мы встретимся. Он замер, занятый тихими и дивными мыслями. Он не сомневался в том, что Машенька и теперь его

любит. Её пять писем лежали у него на ладони».3 Из этого блаженного состояния лукавый и жестокий автор выводит его действием, прогнозирующим финал: к Ганину неожиданно врывается Алфёров, которому приспичило отодвинуть

шкаф, закрывающий дверь между двумя смежными комнатами – его и Ганина, обещавшего уехать, освободив её, тем самым, для Машеньки. Алфёрову шкаф

не поддался. И Ганин, на этот раз нисколько не сердясь, а напротив, весело, за-4 ВН-ДБ. С. 202-203.

5 Набоков В. Машенька. С. 80-81.

1 Там же. С. 50.

2 Там же. С. 81.

3 Там же. С. 82.

60

сунув чёрный бумажник с письмами в карман, «плюнул себе в руки» и шкаф

отодвинул.4 Таким образом, начавшись для Ганина со сборов в дорогу, чтобы

встретить Машеньку, глава 13-я заканчивается освобождением для