Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

— Пересылка тут, этапы формируют на север, кого в Архангельскую область, Каргополаг, кого в Коми: Печору, Инту, Кожву, Воркуту.

— Господи! Да сколько ж этих лагерей? Куда ни кинь, одни лагеря. Послушаешь вас, так, выходит, весь Советский Союз — сплошные лагеря, — ужаснулась Надя.

— Так оно и есть, — откликнулась Космополитка. — Это наш коммунистический рай.

— В ад бы попасть, может, там посвободнее у чертей, чем в раю, — засмеялась Света.

— Попадешь, — мрачно произнесла Манька из своего закутка. — Вот угодишь на лесоповал или, в шахту — узнаешь, где ад, каков он.

— Человеку, побывавшему в Лефортово, сам черт не брат! — весело воскликнула Света. Она вообще много смеялась и громко разговаривала со всеми.

— В Сухановке не лучше, — возразил кто-то снизу.

— Спорю с любым, лучшая тюрьма на белом свете находится на площади Дзержинского в Москве. Дорогая Лубянка! Я там за год узнала и прочла столько! Больше, чем за всю жизнь! — восторженно заявила Космополитка.

— Ну, вот что, контры! Кончайте свою болтовню. За недонос тоже срок мотануть могут, а я неграмотная, написать на вас не смогу, я вместо фамилии своей крестик ставлю, — оборвала молчавшая до этого Пионерка.

— Чего тебе бояться, керя, подмахнешь разок оперу и все дела, — пошутила Муха.

— Махала б я, да очередь твоя! — зло огрызнулась Пионерка.

— Махнула бы! Не зажала промеж ног, да некому, — вздохнув, сказала Муха.

В наступившей минутной тишине было слышно: протяжно и долго гудел паровоз, замедляя ход. Затем, рванув два—три раза вагоны, состав остановился.

— Точно, Киров! — объявила Лысая. — Вертухаи на платформе шнырят, темно стало, не видно ни хрена, — и спрыгнула с параши. Часов ни у кого не было, и времени никто не знал. Так, приблизительно определяли — первый «молебен» в 7 утра, второй около 6-ти вечера. Где-то ближе к ночи послышался лязг ключей, замков, засовов, и дверь с поросячий визгом откатилась.

— Дверь бы смазали, что ли, лодыри, как серпом по яйцам! — недовольно проворчал начальник конвоя.

Снаружи замелькали фонари, и он в сопровождении двух конвоиров легко поднялся в вагон.

— Подъем! — скомандовал он. — Внимание! Приготовиться с вещами на выход следующим заключенным. Сюда свети, на список, — приказал вертухаю — не видно ни хрена.

Действительно, лампочка, тусклая от пыли, с большим слоем мушиных следов, едва освещала вагон.

Нещадно перевирая не только иностранные, но и русские фамилии, он все же осилил кое-как список. К великому огорчению Нади, названа была и Лаврентьева Зоя Матвеевна, 1927 года рождения, — Муха!

— Куда вас теперь? — едва сдерживая слезы, спросила Надя. Ей было грустно расставаться со всегда веселой и по-своему даже остроумной балагуркой Мухой. Она одна, как никто другой, могла шуткой и заковыристым словечком снять тягостное напряжение, возникавшее порой в теплушке. Она была заступницей и руководителем Нади в этой странной, фантастической жизни.

— А! Без разницы! — махнула рукой Муха.

Она не грустила, ей везде был дом родной, везде находились «свои», знакомые. Надя даже слегка обиделась — так мало занимала она места в Мухиной жизни.

Ушли около двадцати пяти человек, в основном уголовницы, бытовички и старые политические.

— На север их не возьмут. Зачем они там? Там вкалывать надо, а блатнячки все равно работать не будут, — сказала Света.

— Посмотрим, сколько ты наработаешь. Это тебе не языком болтать, политикашки несчастные, — раздалось с левой стороны.

— Скажите на милость, откуда такая патриотка-карманница нашлась? В порядке любви великой к Родине карманы у граждан обирала? — бойко отпарировала Света.

В сумерках было видно, как поднялась и села Манька Лошадь.

— Кончай базар, — сказала она своим глухим сиплым голосом, — а то прыгнешь к параше.

— Я б их всех давила, как вшей, — не унималась блатнячка.

— А я говорю, кончайте базар, — еще раз повторила Лошадь и улеглась на свое место.

Утро застало этапников в пути. Очередной «молебен» надолго задержался, а с ним и кормежка, которую теперь все ждали с нетерпением. Когда, наконец, раздвинулась визжаще-скрипящая дверь, подуло настоящим холодом. Выглянув, Надя увидела: все белым-бело от снега.

— Снег! Смотрите! — воскликнула она. Но никто не порадовался ему.

Прошло немало дней, прежде чем состав дотащился до Котласа.

— Считай, без малого половина пути, — сказала Лысая.

Воровок сильно поубавилось, и все остальные почувствовали себя свободнее, хотя воровства уже бояться было нечего, продукты, взятые с собой, кончились, курево тоже. Конечно, если из шмотья что утащат — обидно. Надя напросилась вне очереди выносить парашу на пару с высокой красавицей из политических. Очутившись впервые за много дней снаружи, она едва удержалась на ногах от потока свежего воздуха. Высоко в голубом холодном небе раскачивались и шумели верхушки громадных сосен и елей, глядя на них кружилась голова и слегка подташнивало от голода. Вдалеке по платформе сновали люди. Ее напарница, девушка из Прибалтики, сделав несколько шагов, внезапно остановилась и зашаталась. Надя выпустила ручку бачка и кинулась поддержать ее.

Подбежал сопровождающий охранник. — Чего встали?

— Плохо ей, видите? Чуть не упала, — объяснила Надя.

— Зачем пошла? Слабая, не берись, — задергался конвой. «Кажется, зовут ее Бируте», — вспомнила Надя.

— Бируте, может, вернешься?

— Пойду, пойду, постараюсь, — тихо сказала она и взялась за парашу.

— Шагай, давай, без обмороков тут! — прикрикнул конвоир. Надя обернулась к нему:

— Человеком надо быть!

— Человеком надо родиться, — возразила Бируте.

После Котласа заметно похолодало в теплушке, «буржуйка» уже не могла согреть продуваемое со всех сторон помещение. Пришлось вытащить из-под головы валенки. Надевая их, Надя увидела в голенищах с внутренней стороны две маленькие буквы «М. М.», вышитые красными нитками.

«Тетя Маня прислала», с благодарностью подумала она и впервые со времени отъезда из Москвы затосковала по дому. На душе стало тяжко и тошно. Впереди еще семь лет такого существования. И не голод и холод, и даже не тяжелая работа, о которой рассказывали бывалые зечки, пугающе страшны, а вот это вынужденное совместное сожительство таких несовместимых друг с другом людей, обреченных бесконечно долгие годы валяться на одних сплошняках. Рядом, справа, закинув руки за голову, лежала Космополитка, вперив в потолок отсутствующие глаза, а в них тоска зеленая. «Наверное, тоже о доме затосковала», — догадалась Надя и посоветовала: