Петр Григоренко - В подполье можно встретить только крыс

Рассказ мой о жизни простой, усложненной временем, бурным и тяжким, по сути, закончен, но я не могу отбросить перо, не сказав еще раз о людях, с которыми вместе боролся в послеармейский период своей жизни.

Я часто задумываюсь, почему мне так тяжко в эмиграции. Я уехал бы на Родину, даже если бы знал, что еду прямо в психиатричку. В чем тут дело? Ведь не в том, что здесь плохо. Америка прекрасная страна. Об этом я еще скажу в конце. Материальные условия несравнимо лучше, чем были в Советском Союзе. И люди, как я думаю, в основном, везде хорошие. И политический строй - дай Бог и нам такого. Чего же мне здесь не хватает?

Теперь я ответ уже знаю совершенно точно. Не хватает того человеческого "микроклимата", в котором я жил, который чувствовал даже из психушки. Я и моя семья постоянно общались с людьми, у которых звучала струна, созвучная той, что звучала в нашей собственной груди. Эти люди были везде. Мы научились их узнавать даже среди незнакомых. Вот эпизод. В Россоши садимся в поезд, в общий вагон. Свободно. Мы втроем занимаем отсек на 8 человек. Время вечернее, поезд постукивает колесами, и мы незаметно засыпаем. Просыпаемся от того, что купе наше, как и весь вагон, до отказа набит людьми. Это Воронеж. Шум, гвалт, все стараются как-то устроиться. Мы теснимся, приглашаем ближайших присаживаться. Вдруг в этой толчее и гаме громкий смешливый голос: "Теперь бы уборную закрыть и пить не давать и... родная обстановка, как в "Столыпине"* . В ответ, дружный, понимающий смех. Поезд движется. Все постепенно утрясается. Появляются собеседники, возникают взаимные симпатии, вскоре вокруг нас уже компания таких, кто узнал нашу фамилию и из иностранного радио знает все о ней. Одну пару, не имеющую где остановиться в Москве, мы пригласили к себе. Ночуют у нас. Разъезжаемся друзьями и устанавливается постоянная связь.

* "Столыпин" - весьма распространенное название вагона для транспортировки заключенных. Во время Столыпинской реформы, в связи с усилившимся переселенчеством, были созданы специальные переселенческие вагоны, имевшие два отделения: одно - пассажирское, аналогичное вагону третьего класса, а второе для транспортировки скота и сельскохозяйственного инвентаря. Переселенческая крестьянская семья получала как бы дом на колесах. После большевистского переворота переселенцев не стало и переселенческие вагоны оказались без надобности, пока кого-то из ЧК не надоумило использовать эти вагоны для перевозки заключенных, количество которых теперь сильно возросло пассажирское отделение было отдано охране, а зарешеченное отделение для скота - заключенным. Эти вагоны и назвали "столыпинскими" компрометируя тем самым имя одного из самых замечательных русских реформаторов - П.А. Столыпина, (примечание мое - П. Г.).

Но это было в случайном скоплении людей. А в Москве, куда бы ни пошел, везде попадаешь в созвучные компании. И в другом городе, куда бы ни поехал, попадаешь в такие же компании. Это, так сказать, "диссидентская республика", растворенная в советском обществе. Кто же они, граждане этой республики?

Оппозиционное движение в СССР, участники которого получили известность на Западе как "диссиденты", не представляет из себя чего-то единого.

Широкой общественности на Западе наиболее известны правозащитники. Это, по-видимому, объясняется тем, что они выражают и отстаивают наиболее общие человеческие стремления: право мыслить, обмениваться своими мыслями, получать и распространять информацию. Это естественное право настолько живуче, что его не смогли убить даже сталинские чистки. Даже полумертвый лагерник О. Мандельштам писал свои стихи. Даже умирающий Белинков думал и заботился о том, как сохранить и донести до людей свои записки.

Анна Ахматова, Борис Пастернак, Корней Чуковский, Самуил Маршак, Константин Паустовский, Лидия Чуковская, Василий Гроссман и другие, которых я, к сожалению, не знаю, в одиночку, под угрозой ареста и жестокой расправы, сохраняли и поддерживали благородное право человека на мысль. Опубликование на Западе "Доктора Живаго" ознаменовало прорыв мысли из одиночества. Процесс Синявского и Даниэля был как бы сигналом для всей мыслящей общественности нашей страны отстаивать право на мысль, не страшась жертв. И этот сигнал был услышан.

Наряду и одновременно с правозащитой дали о себе знать:

- движение верующих против незаконных жестоких утеснений религии и

- движение депортированных в годы сталинского лихолетья малых народов за возвращение на свою историческую родину.

Оба эти движения развивались путем проведения петиционных кампаний. В своих письмах в ЦК КПСС, Верховный Совет СССР и в Совет Министров люди выражали свою полную "преданность родной Ленинской партии и советскому правительству". И слезно просили... прекратить произвол. "Родная Ленинская партия" молчала или, отделавшись обманными обещаниями, предпринимала репрессии против организаторов петиционных кампаний.

К моменту начала более широкого правозащитного движения петиционные методы борьбы за свои права у верующих, и у репрессированных малых народов дошли до своего предела. Количество подписей, которое доходило до сотен тысяч, начинает сокращаться. В массах нарастало разочарование, а среди передовой части верующих и "националистов" появилось стремление к поискам союзников.

Среди крымских татар особо выдающуюся роль в развитии контактов с правозащитой сыграли два Джемилева (однофамильцы) - Мустафа и Решат.

Мустафе едва исполнилось 20 лет, когда он начал говорить своим соотечественникам, что изолированное национальное движение, тем более такого немногочисленного народа, как крымско-татарский, - успеха не сулит. Человек невероятной воли, мастер привлекать к себе людей, прекрасный оратор, обладающий незаурядным умом и огромным трудолюбием, Мустафа, несмотря на молодость очень быстро стал играть руководящую роль в национальном движении и занял видное место в рядах московских правозащитников.

КГБ вскоре заметило его. Начались аресты и один за другим суды по фальсифицированным обвинениям. С 1963-го года Мустафу судили пять раз. По сути, на волю он попадал за эти годы только как на побывку. Он и сегодня еще в ссылке. Но борется он не только на воле, но и в заключении, и на суде. Во время ташкентского процесса над ним и Ильей Габаем, Мустафа произнес потрясающую речь, которая впоследствии была распространена в самиздате. Эта речь была настолько впечатляющая, что судья забыл свою обязанность мешать выступлению. Мустафа закончил и сел. Адвокат - Дина Каминская - уставилась на него расширенными глазами, схватилась за волосы и воскликнула: "Боже мой!" Судьи и прокурор сидели, уставившись в столы, не замечая, что речь закончена.