Ё-моё! - Гарри Яковлевич Бардин

как японские оригами. Экономическую задачу я выполнил, так как на фильм потребовалось только три пачки бумаги.

«Адажио» — это значит медленно. Оно соответствует содержанию будущего фильма. Мы очень медленно образовываемся. Очень медленно.

Фильм складывался под музыку легко. Я уже видел его целиком, когда пришел на студию и поведал студийцам о моем замысле. Возражений не возникло, и мы приступили к работе.

Я нарисовал для себя рабочую раскадровку, а аниматор Лида Маятникова с нескольких попыток сложила из белой бумаги нашего героя. Под бумагой проклеили фольгу, чтобы при сгибе она удерживала форму. По этому принципу были изготовлены все персонажи.

Я искал самую лучшую запись «Адажио» Альбинони. Оказавшись в Париже, почти целый день провел в магазине музыкальных записей «Фнак». Прослушав огромное количество записей разных оркестров и дирижеров, я понял: лучше записи Герберта фон Караяна нет ничего.

Вернувшись в Москву, узнал, что запись принадлежит фирме «Дойче Граммофон». Я написал письмо с просьбой предоставить мне эту запись для изготовления анимационного фильма. «Дойче Граммофон» быстро ответила и оценила свои услуги в 16 тысяч долларов. Не фига себе!

Я написал повторно, но с интонацией нищего в подземном переходе, жалуясь на тяжелую экономическую ситуацию в стране, в Москве и на моей студии.

Фирма проявила сочувствие и скостила сумму до 12 тысяч долларов. Их сочувствие стоило четыре тысячи. Но у меня не было и 12 тысяч. И с этим чувством собственной нищеты и беспомощности я вылетел во Францию, чтобы презентовать там первую «Чучу».

Я уже побывал во многих городах Франции, фильм принимали хорошо, но мысли о необходимых мне срочно 12 тысячах долларов не оставляли.

И вот я оказался в городе Анси, где после показа фильма и разговора со зрителем (через переводчика) ко мне подошел высокий красивый мужчина и предложил поужинать с ним. Он представился: Франсуа Соломон.

За ужином он высказал свои восторги по поводу «Чучи» и спросил:

— Как ваши дела?

Я по русской привычке вывалил на собеседника свои проблемы.

Конечно, не забыл про 12 тысяч долларов.

— Это не проблема, — ответил мне Франсуа.

— Как не проблема?!

— А так. Я просто дам вам эти деньги.

Тут во мне встрепенулся продюсер.

— На каких условиях?

— Ни на каких. Просто дам. И все.

И тут до меня дошло. Когда едешь из аэропорта «Шарль де Голль», с правой стороны автострады бетонными плитами выложено: «Соломон». Так вот, Соломон — это его папа-миллиардер, владелец производства разных причиндалов для горнолыжного спорта.

Франсуа назначил мне встречу в Париже через три дня в 15:00.

Я сидел в холле отеля, когда ровно в 15:00 вошел Франсуа Соломон.

Достал чековую книжку (такие я видел только в кино), вписал туда мою фамилию и сумму.

Я только пролепетал по-французски «спасибо» и сказал, что он — бог!

Мой скудный французский позволил мне понять его ответ:

— Я не бог. Я хожу в туалет.

Мы распрощались, и я на крыльях и на самолете вернулся в Москву.

Мы начали снимать «Адажио».

Съемки

По сложившейся привычке начали с начала. Первые такты музыки, общий план. Я предлагал зрителю сыграть в мою игру. Раскатывался рулон бумаги от камеры к горизонту, а потом сверху спускался бумажный фон, и тут возникли трудности.

Снизу по горизонту должна была пойти толпа под напором встречного ветра.

Снимали эту сцену два аниматора. Сняли, отправили в проявку. Ждем. Пришла сцена. Мы ставим ее на звукомонтажном столе и смотрим со звуком.

Никакого впечатления. Все мертво. Фигуры двигаются, но ничего не цепляет. «Шевелизм», как я это называю. Снова ставлю задачу. Аниматоры переснимают. Опять мимо. Снимают третий раз. Все не то.

И тогда Лида Маятникова предлагает применить метод под названием «гребенка». В столярке изготавливают две деревянные планки с зубцами.

И аниматоры повели бумажные фигурки по этим зубцам. Две шеренги персонажей попеременно одна взбиралась на бугор, а другая в это время сходила вниз. Такое движение давало иллюзию шагов персонажей. Сняли. Отдали в проявку.

Я очень волновался, потому что в моей практике подобного не случалось. Четыре раза снимали одну и ту же сцену. Я для себя решил, что, если сцена не получится, надо закрывать проект. Ну не получилось! Бывает. Хотя у меня такого еще не было.

Приходит сцена из лаборатории. Ставим под музыку. Я смотрю на маленький экран и вижу: они идут! Мурашки побежали по спине. И я понял, что все получится. У нас на студии была расхожая фраза: «Если долго мучиться, что-нибудь получится». А тут не что-нибудь, а то, что надо!

Однажды возник абсолютно мистический момент. Нужно было покрасить фон для сцены, где белый герой отлетает от нас и собой прорывает серый фон, открывая голубое небо. Вова Маслов красит серой краской фон и вдруг истошно орет: «Шеф! Шеф! Сюда!» Я бегу на крик и вижу, как Вова с трудом сдерживает рвущийся и расходящийся под его руками фон. Причем, именно в том месте, где ему предстоит разорваться в самом фильме. Мы в четыре руки остановили разрыв. Что это было?!

Мы с Володей, остолбенев, смотрели друг на друга. Оба, неверующие, должны были в этот момент поверить в какие-то небесные силы. Но ничего подобного не произошло.

В такие моменты я говорю себе: «Забудем, пропустим».

И мы пропустили и пошли дальше, но ощущение мистики осталось.

Немного отступлю. Когда у меня возникает какая-то новая идея, первый, кому я сообщаю о ней, — мой сын. Во-первых, сын. Во-вторых, режиссер. В-третьих, мой ребе. Когда я ему рассказал о сюжете «Адажио», он возразил по поводу финала. Посчитал, что я сниму историю Христа: после вознесения белого героя не должно быть прихода черного, а просто серая толпа продолжит свое движение, как в начале. Как бы «отряд не заметил потери бойца». Я ему возражал, что фильм не про Христа, а про серую толпу, которая Библию не читала и каждый раз наступает на одни и те же исторические грабли.

Сын мои возражения не принял. Лишь тоном чиновника сказал: «Ну смотри, я тебя предупредил». Впервые мы разошлись во мнениях.

И вот фильм снят. Я зову сына на студию и показываю ему новорожденное «Адажио».

Он сидит передо мной, смотрит. Я, волнуясь, жду вердикт моего критика.

По его затылку понимаю: он помнит свои слова, сказанные год назад.

— Ну, как, Паша? — спрашиваю его.

— Папа, ты победил.

Это был мой первый приз за «Адажио». Потом их будет