Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

изумление, связанное с ужасом, гораздо больше говорит о том, что человек, втайне подозревавший что-то ужасное, вдруг слышит подтверждение своих догадок и пугается как оттого, что то, что он считал возможным и вместе невозможным вследствие чудовищной ужасности его, оказывается действительным; так и оттого, что в то же время принимает это как новое сообщение, т. к. сам в нем себе никогда не признавался вполне отчетливо и до конца, а только чувствовал, как что-то смутное.

Для чего он так страстно рвется за призраком, если не думает услышать от него раскрытия тайны? При словах тени: «И отомстить, когда услышишь…» Гамлет настолько парализован внезапно появившейся уверенностью в истинности своих подозрений, что может воскликнуть только одно: «Что?» – выражающее и ужас, и отчаяние, и негодование, и нетерпение вместе с боязнью услышать дальше. Второе восклицание: «О небо!» – выражает уже одно отчаяние. Реплика: «Убийство?» – произносится почти машинально, беззвучно, когда ужас парализовал всякую интонацию.

Дальше Гамлет уже оправился и загорелся злобой, жаждой мести, нетерпением узнать все до конца, чтобы сейчас же затем приступить к действию: «Скажи скорей!..» и пр., и наконец опять отчаянное, разбитое: «О ты, пророчество моей души!», второй раз подтвердившееся подозрение…

Что касается до причин медлительности Гамлета, мне кажется, они достаточно ясно высказаны в последнем монологе II действия:

А я, презренный, малодушный раб,

Я дела чужд, в мечтаниях бесплодных

Боюсь за короля промолвить слово,

Над чьим венцом и жизнью драгоценной

Совершено проклятое злодейство.

. . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . .

А я обиду перенес бы. Да!

Я голубь мужеством; во мне нет желчи,

И мне обида не горька; иначе

Уже давно раба гниющим трупом

Я воронов окрестных угостил бы…

. . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . я расточаю сердце*

В пустых словах, как красота за деньги:

Как женщина, весь изливаюсь в клятвах!

Ужасно, в общем, трудная роль Гамлета, и сыграть ее хорошо нужно иметь большой талант и огромное мастерство; она слишком тонка и недостаточно эффектна для сцены.

15/II. Прежде чем я прочла вступительную статью к юношеским поэмам Шекспира, а также и ему приписываемым, мне казалось, что «Страстный пилигрим», по крайней мере в некоторых своих куплетах, не должен принадлежать Шекспиру: совсем не его дух, не его краски, не его кисть, и к удовольствию своему в этой статье прочла подтверждение своим предположениям148.

А вот «Два знатных родича», тоже опять-таки хоть в некоторых частях своих, верно, принадлежат ему. Там есть уже места, которые могли быть написаны только самим Шекспиром, т. к. для подражателей она слишком незначительна. Я разумею 1) упоминание «ивушки», которую все пела «дочь тюремщика», по словам ее «жениха». Про «иву» же поет и Дездемона в «Отелло» перед своей смертью, и конечно здесь (в «Знатных родственниках») упомянуть об ней мог только Шекспир, которому эта песня запала почему-либо на сердце, и он два раза упомянул ее, вкладывая в уста женщин любящих и несущих крест за свою любовь.

2) Сумасшествие «дочери тюремщика» поначалу несколько походит на сумасшествие Офелии, но дальше оно поведено хотя и гораздо грубее, но зато тем вернее с медицинской точки зрения. Ее «эротический», так называемый, бред – картинка с натуры, какие сплошь да рядом можно видеть в больницах. Самые скромные, целомудренные девушки говорят иной раз такие грубые по своему цинизму вещи, что невольно краснеешь; насколько возможно для печати – это передано и в словах дочери тюремщика, произносимых ею перед отцом, его друзьями и женихом в I сц. 4‑го действия, и что особенно тонко замечено – это страшное преувеличение, чудовищные гиперболы: сначала она упоминает 200 девушек, будто бы обесчещенных Паламоном, затем их уже становится 400; последующие слова ее содержат такие же преувеличения, весьма характерные в устах сумасшедшей. Можно даже, пожалуй, попробовать назвать ее болезнь: не с «amentiae ли Meynerti» мы имеем здесь дело149? Она очень могла быть вызвана ее долгими скитаниями по лесу без отдыха и пищи, т. к. общей причиной этой болезни является именно истощение. Тогда исполнение этой роли должно отличаться большой возбужденностью: движения должны быть нервны, порывисты; вся она должна быть в ажитации; речь быстрая, возбужденная, то громкая и крикливая, то тихая; можно даже прерывать ее смехом (не злоупотребляя только, конечно) и разными посторонними окриками, вроде: а-а, у-у и т. п.; чередоваться паузами непременно должны фразы.

Вообще, выражаясь образно: речь вся должна производить впечатление такого же беспорядка и хаоса, как неубранный зал после бала. Здесь все: и ленты сарпантина [так!], и увядшие цветы, и кусочки оборванных платьев, и блестящие бумажные ордена, и пестрые конфетти, и оброненные банты, веера, платки, цветы, записки и пр. и пр.; могут даже быть пробки от шампанского и шкурки от апельсинов.

Совершенно медицински правилен вопрос доктора: «Не правда ли, ее расстройство особенно усиливается в некоторые дни месяца?» (сц. III д. IV), что и действительно наблюдается, и понятно в какие дни.

Но вот что касается прописанного доктором лечения, то я сильно сомневаюсь, чтобы современные нам доктора с ним согласились и чтобы оно могло быть рациональным. Это уж плод авторской фантазии.

Впрочем, может быть, в те времена и прибегали к таким лекарствам. Чего в те времена не было!

В «Тите Андронике» есть две ссылки на «Лукрецию», которые, пожалуй, тоже показывают в нем автором Шекспира, и в таком случае написан он, вероятно, недалеко от того времени, как и «Лукреция». В нем мы имеем тоже отца, на которого обрушились возможные несчастья, но какая разница с «Лиром»!! Насколько весь драматизм здесь внешний, созданный умом, а не взятый из сердца и пропитанный кровью ее, как в «Лире»!

Но об нем в другой раз.

17/II. Прочтя следующий (12‑й) сонет Шекспира, нельзя, мне кажется, отрицать его влияние на пушкинские «Стансы»: «Брожу ли я вдоль улиц» и пр.

Вот сонет:

Часов ли мерные удары я считаю,

За днем ли, тонущим во тьме ночной, слежу,

С земли увядшую ль фиалку поднимаю,

На кудри ль в седине серебряной гляжу,

Иль вижу с