Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

сбиваю, Ты ведь меня и не видела почти, и не говорила со мной толком, и от молчания моего вдоволь не настрадалась, не знаешь о случайных и неизбежных приступах отвращения, которое, быть может, вызовет в Тебе близость моего присутствия[142].

Он уверяет ее в любви, но ни за что не готов ручаться. Он предупреждает, что, если она хочет «близости», ей тоже придется отвечать за последствия. Несмотря на предостережения, Фелиция, по всей видимости, продолжает стремиться к «близости». Поэтому она настаивает на встрече в Берлине. После непродолжительных виляний из стороны в сторону Кафка объявляет, что готов встретиться. 19 марта 1913 года он пишет: «Я еду в Берлин ни с какой иной целью, кроме как с той, чтобы сказать и показать Тебе, введенной в заблуждение моими письмами, каков я на самом деле <…>. Присутствие неопровержимо»[143]. Теперь им представится случай к своему ужасу осознать, насколько они по-прежнему друг другу чужие, несмотря на все те письма, которыми уже обменялись.

Кафка прибыл в Берлин в пасхальную субботу 22 марта 1913 года. Он остановился в гостинице «Асканийское подворье» и ждал весточки от Фелиции. Они встретились только к полудню воскресенья и провели несколько мучительно бессодержательных для Кафки часов в прогулках по Груневальду[144]. Он искал близости в письмах, действительная близость его парализовала. Непосредственное присутствие стесняло, не хватало промежутка, который в его случае мог возникнуть, лишь покуда он представлял ее себе мысленным взором в переписке, то есть в процессе письма.

Фелиция искала встречи, а он боялся этой встречи, потому что не хотел потерять себя. Уединение в творчестве, без которого ему не обрести себя, он описывает так:

Писать – это ведь раскрываться до самого дна; даже крайней откровенности и самоотдачи, допустимой в общении между людьми, такой, когда, кажется, вот-вот потеряешь себя, чего люди, покуда они в здравом уме, обычно стараются избегать, ибо жить, покуда жив, хочет каждый, – даже такой откровенности и самоотдачи для писательства заведомо бесконечно мало <…>. Вот почему никакого одиночества не хватит, когда пишешь, и любой тишины мало, когда пишешь, и никакая ночь не бывает достаточно темна <…>. Я часто думаю, что лучшим образом жизни для меня было бы, если бы меня заперли с пером, бумагой и лампой в самом дальнем помещении длинного подвала. Еду пусть бы мне приносили и ставили от моей комнаты как можно дальше, при входе в подвал. Поход за едой, в халате, минуя все подвальные своды, был бы единственной моей прогулкой. Потом я возвращался бы за стол, долго, со вкусом ел и снова принимался бы писать. Ах, что бы я тогда написал! Из каких глубин бы черпал![145]

Не без комического обертона – может, Кафка даже посмеялся над этим местом в письме! – здесь он набрасывает образ абсолютного писательства. Оно уводит не в высь и не в надземные сферы, а в подземелье. Оно представляет собой экстаз обитателя пещеры, которому возлюбленная обречена носить еду. Но в таком случае срединный, привычный мир брака, отцовства, семьи, детей, профессии ему далек.

Сцены воскресного отдыха в кругу родственничков в его исполнении зачастую производят отталкивающее впечатление. Во время таких посиделок меняют подгузники, гадят на пол, шумно распивают спиртное и играют в карты за семейным столом, ссорятся, хлопают дверьми, повсюду чад, невыносимая теснота. Все это он переносит с трудом и призывает не обманываться сладкими грезами чарующего начала. «Любая путешествующая пара молодоженов, – пишет он Максу Броду 28 сентября 1913 года, – знаком я с ними или нет, действует на меня отвратительно».

Но, несмотря на все отвращение, такая буржуазная жизнь до известной степени все-таки будит в нем чувство долга. «Жениться, создать семью, принять всех рождающихся детей, сохранить их в этом неустойчивом мире и даже повести вперед – это, по моему убеждению, самое большое благо, которое дано человеку»[146]. Чтобы подкрепить это свое убеждение, он охотно цитирует Флобера, который при взгляде на семью – даже чужую – говорил: «Они пребывают в истине». А кроме того, высокую оценку семье и отцовству дает Талмуд.

С этой точки зрения мир, в котором служат продолжению рода и заводят семьи, не просто нормален, но и священен. Впрочем, для Кафки – стоит ему, отбросив иллюзии, прислушаться к самому себе – в этом мире как раз и нет ничего благословенного. Он предпочитает такую близость, которая хранит даль. То же можно сказать о любви, партнерстве, дружбе и даже религии, обсуждая которую он однажды следующим образом объяснил, почему древнегреческая вера в богов вызывает у него уважение: «Решающее божественное они (греки) как раз и старались мыслить как можно более далеким – весь божественный мир был для них всего лишь средством держать решающее на расстоянии от своего земного тела, чтобы был воздух для человеческого дыхания»[147].

В случае Кафки религиозная дистанция важна и с точки зрения внутреннего мира. Действительность не должна слишком приближаться к его телу. Для игры ему нужен простор, который и создается писательством. Именно тогда ему хватает воздуха, чтобы дышать.

При первой личной встрече с Фелицией 27 мая 1913 года в Берлине ему, как он и опасался, не достает именно такого простора для игры, не хватает воздуха, чтобы дышать. Оба написали столько писем, и вот теперь, во время прогулки по Груневальду, им нечего друг другу сказать. Впрочем, его попытки приворожить женщину «лишь с помощью письма» на этом не заканчиваются. Но теперь образ Фелиции распадется для него надвое. С одной стороны, Фелиция, которая как будущая невеста угрожает его писательству, из-за чего он старается слишком не сближаться и в решающий момент отстраняется. С другой стороны, есть Фелиция, которая, как он ждет, подготовит его к действительности. «Иногда я думаю: Фелиция, у Тебя такая власть надо мной – так преврати же меня в человека, способного на все само собой разумеющееся!»[148]

Но что такое это «само собой разумеющееся»? Имеет ли он в виду обыкновенную буржуазную жизнь? Нет, здесь снова именно литературные грезы о такой жизни. Лишь в этом случае обе Фелиции – та, что удерживает его от писательства, и та, что невольно его в этом поощряет, – вновь становятся единым целым. И в том, и в другом случае она снова гонит его в писательство: «Знаешь, любимая, эта смесь счастья и несчастья <…> гонит меня по кругу, словно я самый лишний человек на свете»[149].

После неудачной встречи в Берлине