Никколо Макиавелли. Стяжать власть, не стяжать славу - Габриэль Педулла

отгорожены от внешнего мира и не желают привлекать своих граждан в армию, но по тем же причинам они не обладают военной силой, необходимой для защиты и расширения своих владений. Каждый из этих вариантов, безусловно, имеет свои преимущества, и можно было бы только мечтать о том, чтобы они сочетались в некой идеальной форме смешанного правления, обеспечивающей непобедимость и внутренний мир. Но это, как сразу же становится ясно из «Рассуждений», – несбыточная мечта, поскольку различные достоинства Древнего Рима и Спарты/Венеции (а именно военная мощь и социальное согласие) представляют собой лишь следствие их диаметрально противоположного выбора в вопросе о гражданстве.

Рис. 3.3. Формы государственного строя по Макиавелли (Рассуждения 1.2–6). Кольцо иллюстрирует круговорот форм правления, о котором говорят Полибий и Макиавелли

В итоге Макиавелли приходит к решительному выводу: несмотря на почти безоговорочное восхищение, которое Венеция вызывала у гуманистов и в целом у его современников (особенно у флорентийских аристократов), римский государственный строй выглядит настолько более предпочтительным, что присущие ему волнения следует считать не более чем «неизбежным неудобством» (Рассуждения 1.6). Примерно то же самое имел в виду Тулл Гостилий, отвечая Меттию Фуфетию в «Римских древностях». И пусть не всегда обязательно выбирать путь войны, но, возможно, аристократическим государствам со смешанной формой правления придется вступить в борьбу, даже если они этого не желают. Маловероятно и то, что республика, устроенная подобно Спарте и Венеции, сможет избежать вовлечения в противостояние с соседями; в этом случае, как отмечает Макиавелли, длительный мир постепенно сделает ее неспособной к самозащите и приведет к гибели. Однако смешанный строй, подобный римскому, позволит ей – по крайней мере в теории – отказаться от завоеваний, но при этом быть готовой к любой войне, которую против нее развяжут другие. Иначе говоря, реальной альтернативы не существует, и для Макиавелли единственной моделью, достойной подражания, остается римская.

Как умирают республики

Какой бы ценой ни давалась реставрация республики через возвращение ее к «коренному началу» (Рассуждения 3.1), рано или поздно любое искусственное образование обречено на гибель. Макиавелли знает об этом и принимает данный закон жизни, не выражая особого огорчения, поскольку «вечная республика невозможна» (3.17). Если бы Гракхи преуспели в своем замысле, гражданская свобода могла бы просуществовать дольше, но поскольку братья выбрали неверные средства и потерпели поражение, Рим встал на путь имперского правления. Впрочем, то был лишь вопрос времени, потому что так или иначе каждое государство в будущем обречено. Должно быть, Макиавелли помнил и урок Лукреция: «Все дряхлеет и мало-помалу, жизни далеким путем истомленное, сходит в могилу»[28].

Конечно, это не означает, что бессмысленно обращать пристальное внимание на то, как гибнут республики. Даже здесь знание прошлого помогает политикам хотя бы частично предотвратить будущие опасности. В отличие от античных мыслителей и гуманистов, всегда считавших народ главной угрозой свободе, автор «Рассуждений» возлагает ответственность в основном на аристократов и при этом отвергает привычные и «обеляющие» олигархов обвинения в несостоятельности и неуправляемости масс. Макиавелли полагает, что тираны, которые стремятся подорвать республиканские институты и обрести абсолютную власть, всегда происходят из богатейших семей, даже если иногда они хитростью завоевывают поддержку народа, притворяясь, что защищают простых людей от остальной аристократии. Так поступали Сулла и Цезарь, да и во Флоренции история победы Медичи над Альбицци преподнесла похожий урок.

По мнению большинства античных авторов и всех гуманистов, Римская республика распалась под влиянием трех факторов. Первый – социальные волнения, сопровождавшие город с момента его основания и со временем приведшие к самоубийственным гражданским войнам, разразившимся в I веке до н. э. Второй – несовершенная система диктатуры, которая способствовала приходу Суллы и Цезаря к абсолютной власти. И третий – упадок нравов, произошедший во II веке до н. э., после завоевания Греции, и вызванный приобщением римлян к восточной изнеженности и к роскоши, распространившейся, как заразная болезнь. Как писал Петрарка, «богатством покорен был Рим, народов покоритель» (Familiares 11.16.23). Конечно, некоторые флорентийские гуманисты, вопреки средневековым аскетическим идеалам, допускали, что стремление к мирским благам может побудить человека к творчеству[29], – однако в XV веке литераторы в большинстве своем все же считали расточительность главной угрозой для республик и постоянно ссылались на римскую историю как на лучшее доказательство пагубности роскоши и чрезмерного выставления ее напоказ. Эту мысль оспорили только философы и экономисты XVIII века, такие как Бернард де Мандевиль, Дэвид Юм или Адам Смит, впервые заявившие, что частный интерес и даже некоторые личные пороки, например жадность, могут быть двигателем прогресса и способствовать развитию общественных добродетелей.

Как мы видели, Макиавелли открыто отвергает первые два объяснения гибели Римской республики, приводимые гуманистами. В отношении диктатуры он напоминает, что «сила легко получает наименования, а не наименования силу» (Рассуждения 1.34). Но Макиавелли не принимает и третьего объяснения – и предлагает две альтернативные трактовки, в которых с большой проницательностью увязывает внутренние и внешние факторы. Он признает, что истоки затяжного кризиса, который завершился победой Цезаря над Помпеем в 45 году до н. э., следует искать в предыдущем веке, однако его не устраивает идея гуманистов, согласно которой упадок был обусловлен притоком богатств с Востока. Впрочем, он тоже считает, что свобода может сохраняться лишь тогда, когда «в хорошо устроенных республиках все общество – богато, а отдельные граждане – бедны» (1.37), и что в стране с республиканской формой правления «плоды, выработанные бедностью, выше плодов богатства» (3.25). Обычаи, по мнению Макиавелли, изменились не потому, что стали доступны предметы роскоши, а потому, что в определенный момент римский правящий класс оказался в новом положении. Как отмечал в I веке до н. э. историк Гай Саллюстий Крисп, патриции оставались добродетельными и сдержанными до тех пор, пока сохранялась угроза со стороны Карфагена. Но как только Карфаген пал, богачи начали заботиться только об увеличении собственного состояния и обращаться с плебеями еще более жестоко, чем раньше. Это и вызвало массовое обнищание, побудившее братьев Гракхов выдвинуть предложение о перераспределении земель (Югуртинская война, 41).

Несомненно, гуманистам была известна теория Саллюстия о metus hostilis («страхе перед врагами»), но они, как правило, не решались ее повторять, во многом потому, что в ее свете заслуги римлян могли показаться не столь значительными – ведь достойное поведение, рожденное лишь страхом перед внешней угрозой, не является истинной добродетелью, как утверждал в V веке отец церкви Августин (О граде Божьем, 5.12–14). Макиавелли же, напротив, признавал морализирующую силу страха, который, по его мнению, лучше всего способен сдержать желания, пагубные для общества, и его контролирующая сила, как уже отмечалось, прежде всего проявляется в виде репрессивных законов. Здесь стоит вспомнить и письмо Веттори к Макиавелли от 5 августа 1526 года: «От вас