Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова

оценками Булгакова, не только разницей художественных и идеологических позиций, но и долго державшимся статусом признанного и обласканного властью художника. «Мейерхольд тех лет, – свидетельствует, говоря о 1920-х гг., Ю. Елагин, – не имел ни малейших ограничений в своих заграничных связях. 〈…〉 Почти каждое лето ездили они с Райх отдыхать в Западную Европу – то на воды в Карлсбад или в Баден-Баден, то на Ривьеру или в Венецию. В Москве он бывал окружен иностранцами 〈…〉 Не будет преувеличением сказать, что никогда так глубоко не дышал он западным воздухом, как в двадцатых годах…» (Елагин Ю. Темный гений. London, 1982. С. 262; 1-е изд. – N. Y., 1955).

25 января. «Да, сегодня вечером входит М. А. и говорит – „вот, прочитай“, дает „Вечерку“. В ней статья, названная „Мой творческий отчет“, – Шостаковича (конечно, о 5-й симфонии).

Ох, как мне не понравилась эта статья! Уж одни эти слова – „Очень верны слова Алексея Толстого…“ – они одни чего стоят! Ну, словом, не понравилась статья. И писать даже не хочу. Я считаю Шостаковича гениальным. Но писать такую статью! 29-го симфонию играют в Консерватории».

144

 Говоря о состоянии, в котором находился В. В. Дмитриев после ареста жены, красавицы Веты Долухановой, напомним слова А. А. Ахматовой о первых месяцах 1938 г.: «О пытках все говорили громко». Она же приводит слова Н. Я. Мандельштам после вторичного ареста поэта 2 мая 1938 г.: «Я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер» (Ахматова А. Листки из дневника // Юность. 1987. № 9. С. 74). «К физическим пыткам прибегали довольно часто, но до 1937 года они применялись вопреки правилам. Затем неожиданно они превратились в обычный метод допроса – во всяком случае, в большинстве дел на более низком уровне»; в конце 1936 г., предположительно, появились первые инструкции о применении пыток; в начале 1937 г. была получена официальная санкция «Центрального Комитета, то есть Сталина» (Конквест Р. Указ. соч. С. 267).

16 февраля. «Вечером Миша урывками – к роману…»

17 февраля вечером у Булгакова – Мелик-Пашаев с женой, О. Бокшанская и Е. Калужский. «Миша показывал – блестяще, – как Мелик дирижирует, а Калужский, как всегда, изображал Немировича».

23 февраля. «В Большом какая-то нескладица в балете», – записывала Е. С., виртуозно выбирая безопасные слова, и перечисляла, кого арестовали. «Миша говорил, что арестован доктор Блументаль», – завершалась судьба того, кто послужил прототипом Борменталя из «Собачьего сердца».

28 февраля. Е. С. отмечает в дневнике газетное сообщение «о том, что 2 марта в открытом суде (военной коллегии Верх. суда) будет слушаться дело Бухарина, Рыкова, Ягоды и др. (в т. ч. проф. Плетнева)»; доктора́ «обвиняются в злостном умерщвлении Горького, Менжинского и Куйбышева.

Целый день я была под впечатлением этого сообщения». За этой фразой, вынесенной в отдельный абзац, – их домашние разговоры, догадки, недоумения. Вечером у них Вильямсы. «Миша читал им первый акт своей пьесы „Адам и Ева“, написанной когда-то по заказу ленинградского Вольфа. Миша ненавидит эту пьесу всею душой. И я его вполне понимаю, и сама терпеть не могу. Написанная под давлением обстоятельств, вымученная, холодная, ненужная пьеса».

145

 «Приговор – все присуждены к расстрелу, кроме Раковского, Бессонова и Плетнева. Вечером Миша в Большом – с Самосудом и Мордвиновым. Разбор либретто „Мать“ по Горькому».

17 марта. «Сегодня в 4 ч. прибыли в Москву папанинцы. Мы сначала слушали по радио – речи, потом я выключила, очень утомляет, шумно.

Наши газетчики не обладают чувством меры. Последние дни газеты полны однообразными статьями, снимками.

Вечером к нам пришли Вильямсы. Миша прочитал им в новой редакции „Слава петуху“ и „Буфетчика“» (шла работа над «Мастером и Маргаритой»).

146

7 ноября 1938 г. позвонил Н. С. Ангарский (работавший в «Международной книге») о том, что «Дни Турбиных» идут в Лондоне под названием «Белогвардейцы» и Булгаков должен протестовать. Е. С. записала его слова: «Против чего? Ведь я же не видел этого спектакля. Вот к чему приводит такое ненормальное положение. Ведь обычно, если пьеса какого-нибудь нашего автора идет за границей, он едет туда и как-то руководит постановкой. Но что я могу сделать, если меня упорно не пускают за границу? Как можно протестовать против того, чего не видел?»

147

 24 ноября. Обедали в Союзе писателей по приглашению В. Дмитриева. «С удовольствием ели раков. Дмитриеву вернули паспорт (НКВД на несколько месяцев задержал ему паспорт. – М. Ч.). Но какие лица попадаются в этой столовой, что-то страшное! 〈…〉 Вечером Миша зашел на „Кавказского пленника“, говорит, что ему показалось, что в правительственной ложе видел В. Молотова и И. В. Сталина».

148

 Об этом нам рассказал 16 января 1977 г. Л. И. Славин; позднее это же подтвердил В. А. Каверин.

149

 Замысел пьесы возник в одной ситуации, а реализовывался в другой. В начале 1936 г. (которое было иным, чем лето того же года) Булгаков думал писать о человеке, на счету которого он числил недавние гуманные жесты, еще более гуманные обещания, который, как бы жестко ни оценил его пьесу «Дни Турбиных» в письме к Билль-Белоцерковскому 1929 г., – видно, все же питал к ней какие-то симпатии (иначе разве ходил бы смотреть столько раз!), что не могло не льстить автору. И наконец, Сталин был для него в этот момент очередным воплощением российской государственности – и он стремился найти ему место в истории этой государственности, обратясь к замыслу учебника.

Имело личное значение само место действия – Батум. Недаром в тетради, где размечается хронология курса истории, последняя запись относится к Батуму 1921 г. – летом того года именно оттуда стремился Булгаков уехать за границу. Теперь он старался найти нелживые слова для описания ситуации, хорошо ему известной, и неуверенность в слове (столь несвойственную ему в его сочинениях!) отразили вопросительные знаки: «…25.II. Меньшевистское правительство Грузии бежало 〈?〉 уехало 〈?〉 из Тифлиса в Батум. Ревком Грузии вступил в переговоры, но меньш[евики], ведя переговоры, приготовились к эвакуации и покинули пределы СССР» (хотя, заметим, СССР тогда еще не было; ИРЛИ, ф. 369, ед. хр. 268). Два с половиной года спустя, принимая решение писать о Сталине пьесу, автор был в иной ситуации. Прежде всего, теперь не он выбирал эту тему, как в 1936 г. (вот почему он будет потом настойчиво говорить о том, что у него есть документальные доказательства возникновения замысла в то именно время), а ему ее предлагали, о переговорах с ним знали в театральной среде – и замаячила угрожающая ситуация отказа от темы вождя. Теперь это могло повести к непредсказуемым последствиям.

В физиологии известно явление «запредельного