Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

осталось. Знаменитый дневник писателя утрачен в части, охватывающей январь – октябрь 1917 года (известные записи начинаются только с 13 октября), количество других материалов – писем, записок, заметок – также стремится к нулю. Поэтому, восстанавливая обстоятельства жизни и творчества Кузмина в этот период, неизбежно приходится вставать на путь допущения и догадок. Это касается и самого большого кузминского проекта 1917 года – литературной группы «Марсельские матросы».

Почему Кузмин решил создать литературную группу именно в первые пореволюционные месяцы? Ответ на этот вопрос нужно начать издалека. Прежде всего, в исследовательской литературе бытует убеждение о принципиальном неприятии Кузминым литературных групп, вызванном его отношением к искусству не как к ремеслу или коллективному продукту, а как к спонтанному прозрению и индивидуальному творческому акту[227]. Несмотря на то что в критических статьях писателя можно встретить фразы, на первый взгляд исчерпывающе объясняющие такую позицию[228], на деле Кузмин не избегал участия в разных групповых предприятиях. В числе самых известных можно назвать ивановские «Вечера Гафиза» (1906–1907), Общество ревнителей художественного слова (нач. 1910-х), «Цех поэтов» (1911–1912) и др. Интерес к литературным союзам сопутствовал Кузмину на протяжении всей его писательской карьеры – следствием этого стали как минимум три попытки организации им собственных литературных групп.

Первый в этом ряду – «кружок гимназистов», собранный Кузминым на короткое время осенью 1907 года. Шестеро гимназистов, из которых доподлинно известен только один (будущий критик и литературовед Д. П. Святополк-Мирский), посетили Кузмина, в те годы – модного автора, и были ангажированы им для постановки вокального цикла «Куранты любви». Постановка состоялась 30 ноября 1907 года и оглушительно провалилась[229]. Анализируя этот кейс, Н. А. Богомолов справедливо заметил, что скептическое отношение Кузмина распространялось только на те писательские объединения, которые

желали диктовать своим членам какие-либо принципы, ограничивающие творческую индивидуальность <…>, тогда как группы иного типа, основанные на свободном дружески-любовном общении их членов, были для него привлекательны на протяжении почти всей жизни в литературе[230].

На наш взгляд, отношение Кузмина к писательским объединениям было более тонким и нередко компромиссным, диктуемым как его собственными эстетическими взглядами, так и законами литературного процесса. Будучи вовлеченным в него с начала 1900-х годов и вращаясь в атмосфере непрестанных споров, конфронтации групп и группировок, претензий различных писателей и изданий на авторитет, Кузмин хорошо понимал правила, по которым происходит «игра» в литературном поле: об этом свидетельствуют многочисленные случаи его ситуативного сближения с другими агентами литературного процесса, диктуемые его интуицией и чувством границ дозволенного[231]. Поэтому, несмотря на в целом критический взгляд на литературные кружки, Кузмин не единожды использовал их консолидирующую силу для закрепления и упрочения своей репутации.

Размышления о природе литературных групп появляются уже в ранней критике Кузмина – в статьях первой половины 1910-х годов, времени наибольшего оживления «групповой» жизни в литературе. Из редких высказываний следует, что Кузмин чутко различал литературную школу[232] как место, где учатся поэтическим приемам («технике»), и школу как способ формирования общего отношения к искусству и творчеству. Это разделение для него было более важно, чем простое противопоставление иерархичной и жесткой организации – дружеской атмосфере. Общность формальных приемов в рамках школы Кузмин скорее приветствовал, хотя и напоминал, что она не может быть достаточной для создания подлинного искусства: «Результаты всяких школ должны быть техническими; неудобство, почти невозможность идеалистических оснований литературных школ»[233]. Идейное сближение как фундамент школы Кузмин решительно отвергал.

Позиция Кузмина ярче проясняется на фоне отношения к литературным «школам» Николая Гумилева, для которого принадлежность поэта к той или иной школе была определяющей характеристикой. Гумилеву в целом было свойственно представлять историю литературы как смену школ[234]; а отзываясь о новых книгах на протяжении многих лет, он старательно подмечал, является ли рецензируемый писатель основателем или последователем «школы»: «Недаром слова „брюсовская школа“ звучат так же естественно и понятно, как школа парнасская или романтическая»[235], «Мечтающий о мифе Сергей Городецкий понял, что ему необходима иная школа, более суровая и плодотворная, и обратился к акмеизму»[236] и др. Кузмин, по всей видимости, воспринимал такое отношение как облигаторное требование и писал:

…[Гумилев] находил школы необходимыми, как ярлыки и паспорта, без которого, по уверению оппонента, человек только наполовину человек и нисколько не гражданин[237].

С симпатией относясь к акмеистам и участникам «Цеха», Кузмин все же не мог принять то, что привнесли «школы Гумилева» в формы литературной кооперации, положив в основу группы не только технические приемы, но и общую концепцию искусства и мировоззрение, а позднее выдвинув предпосылку о возможности научения и тому и другому.

Идеалом литературного союза для Кузмина был круг друзей и единомышленников, в котором царила бы общность творческих взглядов, возможная только среди близких людей: «Если же это просто кружок любящих и ценящих друг друга людей, тогда вполне понятно их преуспеяние, потому что где же и расцветать искусству, как не в атмосфере дружбы и любви?» (Критика, с. 361). Например, описывая вклад журнала «Весы» в историю русской литературы в статье «Художественная проза „Весов“» (Аполлон. 1910. № 9), писатель уделяет особое внимание отношениям, царившим в редакции «Скорпиона», неоднократно упоминая слова «семья» и «семейственность» и отводя им особую роль в том влиянии, которое приобрело это символистское издание на фоне других:

Это было то впечатление семьи, которое делает возможным частные раздоры и полемики, не допуская до раскола; это было то, что давало радость работы, радость побед не своих лично, чувство родственности и неразрушимой цепи дружбы, какие бы разногласия ни происходили. <…> Такой именно семьи не хватало «Золотому руну» и «Перевалу», выставлявшим программу, может быть, более широкую и крайнюю, но исполненным случайностей, шатаний и дезорганизации… (Критика, с. 10–11)

Согласно Кузмину, дружеские отношения, лежащие в фундаменте любых творческих взаимосвязей, всегда есть следствие мировоззренческой (и творческой) близости. Если обратиться к творческой биографии писателя, то можно заметить, что особенностью ее было тесное сплетение жизненных и творческих связей, возведенное в принцип на протяжении всей карьеры: вторая половина 1900-х годов отмечена дружескими контактами Кузмина с «мирискусниками», неоднократно переходившими в совместную творческую работу, и «гафизитами», эксплицирующими установку на стирание границ между искусством и жизнью; в конце 1920-х – начале 1930-х годов основной формой общения Кузмина с молодыми писателями станут дружеские собрания в его квартире. Примечательно, что эта позиция перешла и в критику Кузмина:

Упрек: «Ему нравится тот или другой артист, так как они друзья», – предлагаю перелицевать: «Они друзья, так как