Жизнь в музыке от Москвы до Канады. Воспоминания солиста ансамбля «Мадригал» - Александр Н. Туманов

Зощенко, избиению подвергались многие деятели культуры, даже умерший еще в 1906 г. Академик Александр Веселовский, а также такие крупные ученые как Эйхенбаум, Нусинов, Леонид Гроссман и др. Среди идеологически “отсталых” был назван Жирмунский. В 1948 году лженауками были объявлены генетика, кибернетика, новые направления в физиологии, в 49-м – квантовая механика. До поступления в университет я, конечно, читал об этих вещах в газетах, слышал по радио, но они меня мало волновали, мое общественное сознание спало. Все стало меняться с началом студенческой жизни.

Среди курсов, которые мы слушали в первых двух семестрах, наиболее интересными были два, которые вели два Александра, – Зарубежная литература, курс доцента Александра Григорьевича Розенберга и курс Введение в языкознание, читавшийся профессором Александром Моисеевичем Финкелем.

Вторую половину моего первого учебного года А.Г. Розенберг (1897–1965) посвятил, главным образом, французской литературе и особенно драматургии XVII и ХVIII веков (Расин, Мольер, Вольтер, Бомарше и др.), и его лекции о Мольере запомнились навсегда. Сферой научных интересов А.Г. была в основном литература французского классицизма (Маллерб, Корнель, Буало), но писал Розенберг также о более поздних французах (Стендале, Бальзаке, Гюго). Помимо литературно-исторических проблем, Александр Григорьевич в своих занятиях со студентами делал большой акцент на текстах и приемах драматургии. Он был замечательным актером, на лекции сбегалось вдвое, втрое больше студентов, чем те, на кого были рассчитаны аудитории, и перед нами разыгрывались целые драматические сцены. Увлекательнейшими были лекции о Мольере, Розенберг обладал замечательным чувством юмора, и его голос, восклицающий обвинительную фразу “Я видел все – я под столом сидел!” из Тартюфа вызывал взрыв смеха у всей аудитории. Помню, как в этой сцене Александр Григорьевич пригибал голову и приседал, как бы прячась за кафедрой, с тем, чтобы в нужный момент “вылезти из-под стола” и с непередаваемым триумфом и гневом произнести главное и самое веское доказательство свидетеля обвинения.

Научная и преподавательская карьера Розенберга в силу многих политических причин все время тормозилась, и свою докторскую диссертацию “Доктрина французского классицизма” Розенберг так никогда и не защитил. Его особенно травили в годы кампании по борьбе с космополитизмом: еще бы! сам предмет, которым занимался Александр Григорьевич был нерусским, т.е. космополитическим. Но об этой странице в жизни Харьковского университета пойдет речь ниже.

Александр Моисеевич Финкель (1899–1968), наш второй Александр, был лингвистом с широким кругом интересов. В сфере его исследований были, кроме общего языкознания, также лексикология, фразеология, стилистика, и особое место в них занимала теория и практика художественного перевода. Казалось бы, его предмет, как будто далекий от политических проблем, должен был обеспечить спокойную деятельность. Но в советской науке и преподавании не было предметов и тем, которые не политизировались бы – наука и вся университетская жизнь находились, по советскому определению, “на переднем крае идеологического фронта”. И невинный курс Введения в языкознание был полон подводных камней и опасных поворотов. Во главе страны стоял великий вождь и учитель товарищ Сталин, он все знал и всем мог мудро руководить. Но и каждая отрасль науки и знания требовала своего вождя, своего маленького Сталина, слово которого было последним, а инакомыслие строго наказывалось увольнениями с работы, арестами, тюрьмами и ссылками. Так в науке и культуре появлялись такие “звезды”, как Лысенко и Мичурин в биологии, Александров в философии, умерший еще в 1932 г. Покровский в истории, Фадеев в литературе, Хренников в музыке и т.д. Был свой Сталин и в языкознании – Н.Я. Марр, именем которого положено было клясться всем языковедам в стране. Финкелю в своем курсе приходилось представлять марровскую теорию происхождения языков, как истину в последней инстанции. В 1949 г. он вел также спецкурс по Марру, и это было нелегкой задачей по многим очевидным причинам, а также и потому, что мы, студенты, почти ничего не понимали в писаниях великого основателя “нового учения о языке”. Между нашей компанией студентов и Финкелем возникли более теплые, чем обычно бывает, отношения. Мы часто говорили на отвлеченные темы, и иногда А.М. даже делился с нами своими научными планами и мыслями. Правда, до поры, до времени он никогда не открывал нам своего отношения к Марру.

Кто же такой был Марр? На первом и втором курсе мы немало узнали об этом самом марксистском лингвисте Советского Союза, а вернее – о марровском мифе, который выдавался за науку. Начавший свою деятельность языковеда еще до революции, он усиленно продвигал в жизнь, а в 1923 году сформулировал, так сказать, в законченном виде “теорию яфетических языков”. Эта теория произвольно сводила начало развития речи всех стран и народов к одной точке земного шара и к трем сыновьям библейского Ноя – Симу, Хаму и Яфету (отсюда семитические, хамитические и яфетические языки). Она отвергала значение, а по сути и существование праязыков и их роль в происхождении разных, но генетически сходных языковых семей. Вскоре Марр начал применять термин яфетические языки уже не как определение семьи, а как понятие стадии в языковом развитии, через которое должны были пройти языки каждого отдельно взятого народа. По Марру развитие языков шло не от одного праязыка к многим языкам, а от множества к единству. Человеческая речь возникла в результате классовой борьбы, ее развитие и трансформация диктуются явлениями социально-экономического порядка, и в конце концов, при коммунизме, произойдет полное слияние огромного множества разных языков (всех языков) в единый мировой язык. Таковы были прогнозы на будущее, а пока Марр, опять-таки совершенно произвольно, назвал четыре элемента, из которых якобы состояла первобытная речь: СОЛ, БЕР, ЙОН и РОШ, оставивших свой след во всех словах всех существующих языков. Поэтому любой лингвист, следующий новому учению, может обнаружить один из четырех элементов в любом слове. Такого рода упражнения назывались лингвистической палеонтологией. Все это мы слушали в спецкурсе по Марру, и Финкелю приходилось говорить о марровском мифе, как о науке. Многое вызывало наше удивление и множество вопросов, на которые было очень трудно дать вразумительный или вообще какой бы то ни было ответ. Студенты относились к спецкурсу, как к неизбежному злу программы и старались не думать о противоречиях. Марр, между тем, утверждал совершенно невероятные вещи, например, что русский язык, по данным “лингвистического палеонтологического анализа”, значительно ближе к грузинскому, чем к украинскому. К тому же, его статьи были написаны на совершенно заумном языке, и А.М. Финкель однажды сказал мне (конечно, только после полного развенчания марризма), что в своем спецкурсе ему нужно было, кроме всего прочего, переводить студентам Марра с русского на русский.

Господствующая роль Марра в советской