Собрание сочинений в двух томах. Том I - Довид Миронович Кнут

С улыбкою глядит на жениха,

Он смотрит вбок, не выдавая страсти…

Они вдвоем — как будто два стиха,

Рифмующиеся с полночным счастьем.

И вот я мимо шаркаю спеша,

Так, этаким чиновником бесполым,

Как вдруг — хлебнула радости душа! —

Невеста предо мной стояла голой.

Поймите, ведь — папье-маше! Но — вдруг!

И я, облезлый, рыхлый и лядащий,

Опять окреп, опять — упруг и туг,

Вновь — стоющий, стоящий, настоящий.

59. (III) «Адам, не зная скуки и труда…»

Адам, не зная скуки и труда,

Как юный зверь резвился в кущах рая.

Он с Евой жил, не ведая стыда,

Блаженно жил, почти не вынимая

Ленивых рук из примитивных брюк…

(А впрочем, если верить старой книге,

Тогда еще не знали хитрых штук:

Под фиговым листом висели фиги!)

А нам достались лишь грехи его —

Хлеб труден и любовь не легче хлеба.

Адам не знал: «зачем» и «для чего»,

Не трогал звезд, не тыкал пальцем в небо.

Как музыку, умел он слушать лень

(Подумайте: ведь это было, было!)

Не мудрствуя, ложился с Евой в тень,

Не мудрствуя, бросался на кобылу…

А мы, забыв дух травки полевой,

Смешное племя чучелообразных,

При виде жен глотаем волчий вой,

Рыща — в трамваях — по лесам соблазнов.

60. (IV) «За правду бьют неправедные судьи…»

За правду бьют неправедные судьи,

Но вот — люблю вечернее метро,

Где греют спину ласковые груди

Где греет душу женское бедро.

Да, я люблю таинственное бремя

Разнообразных грудей, плеч и рук.

Здесь общему любовнику (в гареме

Нечаянном) газета — щит и друг.

О, плотский жар соборного угара,

Животное обильное добро…

Вхожу, как в роскошь бани Ренуара,

В густую плоть вечернего метро.

Внедряюсь в стан, любовный и жестокий,

Пружинных тел, ярящихся тайком.

Включаюсь в магнетические токи

Чувствительным прямым проводником.

Дрожит направо девочка худая,

Налево — женщина, лет сорока…

Ярись, ярись, креолка молодая!

А снизу шарит нежная рука…

Как сладостно, когда невидной дланью

Ты пред собой сочувствие найдешь

И живота, разъятого желаньем,

Внимаешь сзади бешенство и дрожь,

И, продвигая бережно колено

В раздавшийся сочувственно проход,

Ты слышишь сам, как расцветают члены,

Ты семени воспринимаешь ход.

61. (V) «Где наших предков игры и забавы…»

Где наших предков игры и забавы,

Охоты на разгоряченных жен…

Тогда нередко видели дубравы,

Как шла сама добыча на рожон.

Где наших предков игры и погони!

В игре терялся фиговый листок…

Теперь, встречая женщину в вагоне,

Мы говорим: простите, ваш платок?..

Уже исходит женщина надеждой,

Другая — рядом — жухнет от тоски,

Мы ж, холостые жуткие невежды,

Сидим, поджав хвосты под пиджаки.

Мы не глядим — не смеем! — что вы, сразу! —

Мы вежливы — и лишь издалека

Мы изредка обхаживаем глазом

Упрямый профиль чуткого соска.

Где наших предков честное веселье!

Ложились прямо и открыто встарь.

Над легшими любовно — не висели

Будильник, расписанья, календарь…

И женщины показывали сразу

Веселые сокровища свои

Сатирам простодушным и чумазым,

Охотникам за радостью любви.

Теперь не то — в шофере иль в спортсмене

Лишь изредка — и то издалека —

Нам раскрывают женщину колени,

Но немощна бессильная рука.

Таинственно мерцает треугольник,

Знак неги, лик блаженства и весны,

Но прячется под шляпою невольник,

Закованный в печальные штаны…

………………………………………………

О, лишь порой, в метро, где грузен воздух,

В ночном кафе, куда загонит рок,

Нам вспыхивает счастье в темных гнездах

Меж белых высоко взнесенных ног.

Парижские ночи

Софье Мироновне Ф. — моему дорогому другу —

Д. К.

Автограф стихотворения «Зной» на обложке сборника «Парижские ночи», подаренного Д. Кнутом Е. Киршнер

I

62. «На плодородный пласт, на лист писчебумажный…»

На плодородный пласт, на лист писчебумажный

Чернильные бросаю семена.

Их греет лампы свет, застенчивый и важный,

А удобряют — ночь и тишина.

И вижу в полумгле, стихом отягощенной,

Пугливый черный музыкальный рост…

Цвети, словесный сад, ночным трудом взращенный,

Открытый всем, кто одинок и прост.

Здесь, в полумгле ночной, убогой и суровой,

И темное — видней, и тайное — слышней…

О, полуночный плод, о, зреющее слово

Косноязычной горести моей.

63. «Ты вновь со мной — и не было разлуки…»

Ты вновь со мной — и не было разлуки,

О, милый призрак радости моей.

И вновь со мной — твои глаза и руки.

(Они умнее стали и грустней.)

Они умнее стали — годы, годы…

Они грустнее, с каждым днем грустней:

О, сладкий воздух горестной свободы,

О, мир, где с каждым часом холодней.

Я рад, так рад нежданной нашей встрече,

Худую руку вновь поцеловать…

Но, друг нечаянный, я беден стал — мне нечем

Тебя порадовать. И не о чем сказать.

…О том, что дни мои — глухонемые?

О том, что ночью я — порой — в аду?

О том, что ночью