Московский Монмартр. Жизнь вокруг городка художников на Верхней Масловке. Творческие будни создателей пролетарского искусства - Татьяна Васильевна Хвостенко

Осень, грязь, слякоть, мелкий нудный дождь. Мы долго ехали на «газике», наконец остановились у небольшого домика, неотличимого от соседних домиков. Маленькие окна, на подоконниках герань. На крыльце нас встретила нянюшка, которую я давно знала. Мы расцеловались.

Колина жена Лена и жена Аркадия Александровича Наталья Алексеевна усадили нас за стол, принялись угощать всякой деревенской снедью – помидорами, огурцами, грибами, сметаной. Было и парное молоко – Пластовы держали корову.

В этом доме никогда не было телевизора, вечерами всей семьей слушали пластинки с записями Шаляпина, концерты Чайковского, Баха, Рахманинова. Обстановка была простой и уютной, много книг – Майков, Блок, Тютчев, Пушкин.

В доме Пластовых часто живал друг Коли, ныне известный художник Ефим Зверьков. Аркадий Александрович был к нему привязан и, казалось, искренне его любил. Когда Аркадий Александрович умер, пропал и Зверьков.

Раньше я думала, что мотивы для своей живописи Аркадий Александрович черпал из окружающей Прислониху природы. Однако кругом были сжатые поля, простиравшиеся до бесконечности. А где же отец Коли писал березовые рощи? Коля сказал, что еще несколько лет назад отец ходил пешком за 10–15 километров на этюды и только в свои последние годы стал ездить на машине.

Мастерская Аркадия Александровича – большой бревенчатый дом, метров семьдесят, – была во дворе. Небольшие продолговатые высоко вырубленные окна напоминали окна коровника. На широких подоконниках – деревянные скульптурки из корешков. На мольберте стояла последняя картина Аркадия Александровича «Корова родила». Коля затопил чугунную печку, а я села разбирать стопки этюдов, написанных на кусках грунтованного холста. Здесь были портреты колхозников, колхозниц, стариков, детей… Натюрморты, пейзажи, просто какие-то отдельные предметы… За несколько часов я не успела просмотреть и половины. А в большом сундуке и коробках хранились небольшие альбомы с зарисовками простым или цветными карандашами. Часто на рисунках были пометки, какого цвета то или иное изображение. Мое внимание привлек рисуночек, сделанный быстро и коряво (видимо, было холодно): слева чуть наклоненные березки и кусочек поля, справа надпись «стадо». И я увидела картину «Немец пролетел» настолько ясно, будто она передо мной, хотя на рисунке не было ни убитого пастушка, ни стада. Мне стало вдруг понятно, как Аркадий Александрович писал свои картины.

По-видимому, толчком к созданию служило то или иное состояние природы, яркая деталь или сюжетный мотив. Когда-то, когда я позировала ему для картины «Мать», я спросила, как он компоновал эту работу.

– Знаешь, – сказал он, – мне очень понравились красные подушки.

Тогда я на его слова не обратила внимания. А сейчас мне ясен его метод: он поэтизировал детали.

Незадолго до его смерти я зашла к нему в мастерскую. Он говорил по телефону, и я заметила, что у него немного задерживается речь.

– Что с вами?

Он ответил любимой присказкой:

– Да чаво-чаво, ничаво.

О болезнях он говорить не любил, хотя явно плохо себя чувствовал.

Вскоре он уехал, а через несколько дней у него случилось кровоизлияние в мозг. Спустя два дня Аркадий Александрович скончался.

Мы с Колей съездили на кладбище. Среди полей у небольшого погоста росли кусты сирени. На могиле Аркадия Александровича стоит большой православный крест.

Александр Павлович Кибальников

Мастерская Кибальникова соседствовала с мастерской Чайкова. Он ходил тяжело дыша, опираясь на палку, и никогда не покрывал свою массивную голову с черными седеющими кудрями. Лицо его обрамляла густая борода, придавая скульптору сходство с библейскими персонажами. На Масловке его звали не иначе как Борода.

Как скульптор Кибальников заявил о себе удачно сделанным памятником Чернышевскому в Саратове. Вскоре после этого он перебрался в Москву и получил мастерскую на Масловке. Злые языки утверждали, что его быстрая карьера была связана с деятельностью жены, работавшей в отделе культуры ЦК. Нина Ильинична Нисс-Гольдман очень смешно изображала его в состоянии алкогольного куража и говорила, что почти все художники, получившие звания и власть, «изменяют своим бабам», а Кибальников, мотая головой, говорил: «Я свою бабу никогда не брошу».

Кибальников был талантливым скульптором. Его памятник Маяковскому получился особенно хорошо в двухметровом эскизе, но бесконечные доработки по замечаниям инстанций только ухудшили работу. Несмотря на это, памятник, установленный на площади Маяковского, стал украшением Москвы.

…Молодой художник Юрий Горелов шел через площадь Маяковского и увидел, что на ней стоят… три фигуры Маяковского. Горелов любил выпить, но чтобы троилось?! Он подошел к одной из скульптур и потрогал  – настоящая. Обошел остальные. Оказалось, что это стояли три отдельные модели памятника в натуральную величину. Находившийся поблизости рабочий объяснил, что «сейчас приедет Суслов и еще кто-то» выбирать из трех моделей одну для установки.

Никто не знал, что связывало «советского Родена», каковым считал себя Кибальников, со зловещим идеологом КПСС Сусловым, получившим в среде интеллигенции прозвище «серый кардинал». Раз в месяц, а то и в неделю Суслов приезжал к нему в мастерскую на Масловку. К встрече готовились заранее: задолго до приезда Суслова в подъездах уже стояли охранники из КГБ. Нам ограничивали выход из дома и даже запрещали смотреть в окна. Суслов с Кибальниковым играли в шахматы, пили коньяк, но Александр Павлович никогда не рассказывал об их беседах, и никто не мог разгадать тайну дружбы этих столь непохожих людей, хотя, по-видимому, своей головокружительной карьерой Кибальников был обязан именно Суслову.

Хотя Кибала, как еще называли его художники, и считал себя советским Роденом, к искусству Родена он был совершенно равнодушен. Нина Ильинична Нисс-Гольдман как-то решила проверить, дав Бороде книжку о Родене. Он ее перелистал, и взгляд его скользил по страницам с полным равнодушием. А показав Александру Павловичу новую книгу о Микеланджело, Нина Ильинична была поражена – из всей книги он отметил только «золотое сечение».

Как-то Кибальников с группой туристов-художников оказался в Париже; посещение города длилось лишь один день. Все бросились в Лувр, в музей Родена, осматривать город, и только Кибальников остался сидеть в пустом вагоне. Ничто его в Париже не заинтересовало, даже Роден, с которым он себя отождествлял.

И все же, несмотря на все его чудачества, Нина Ильинична Нисс-Гольдман любила Кибальникова за его природную талантливость, за его замечательный памятник Чернышевскому в Саратове, за стихийность его карьеры, но при этом всегда добавляла, что Кибальников – скульптор, не развивший свое дарование.

Пески – поселок художников. Наши соседи

Александр Васильевич Куприн

Александр Васильевич Куприн жил в Москве в доме купца Перцова. На входной двери висела табличка: «Тот мне друг, кто приходит вечером». С этой надписью связана одна история. Александр Васильевич в молодости, как и многие русские художники его поколения, стремился в Париж, чтобы познакомиться с мастерами живописи, поучиться