Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

лучше создам впечатление полной искренности, которое мне так хочется создать.

Но я обязательно скажу ему, что за всю мою короткую, но насыщенную событиями жизнь у меня было всего три великих учителя [Двумя другими были Гораций Уильямс, заведующий кафедрой философии, и Эдвин Гринлоу, заведующий кафедрой английского языка в университете Северной Каролины] и что вы – один из них. Гарвард, каким бы прекрасным он ни был, пока не смог представить ни одного кандидата в мой собственный Зал славы, хотя я надеюсь в течение еще одного года выдвинуть и избрать четвертого.

Эта балльная система отбора учителей – пережиток варварства, – когда я сравниваю вас не только по фактической культуре, но и по более важному качеству – стимулировать и вдохновлять любовь к прекрасной литературе в сердце, уме и душе [того] мальчика, которому посчастливилось выбрать вас в качестве учителя (моя фраза становится глухой; мне нужно сделать свежее дыхание), – когда я сравниваю вас в этих отношениях со средним выпускником колледжа, сравнения, как говорит миссис Малапроп, [Миссис Малапроп – персонаж комедии Ричарда Шеридана «Соперники» (1775), отмеченный за неправильное употребление слов. «Упрямство, как аллегория на берегах Нила» – одно из ее грубых злоупотреблений] становятся неприятно пахнущими. Миссис Робертс, невозможно оценить то влияние, которое вы оказали на меня и на весь ход моей жизни; что сделано, то сделано, каждый день заставляет меня все яснее видеть, насколько огромным было это влияние, и я знаю, что в последний день своей жизни я буду еще более категоричен в этом вопросе, чем сейчас.

Ваша дружба и дружба мистера Робертса, ваша вера и надежда на меня, одно из самых дорогих достояний моей жизни, причиняют мне ужасные страдания в те моменты, когда я сомневаюсь в себе и думаю, не обманулись ли вы во мне. Да, я действительно корчился в своих простынях мертвой темной ночью, думая об этом и только об этом. Это было моим ярмом и будет оставаться моим бременем – терпеть побои страстного, порой почти неконтролируемого темперамента, но, так или иначе, этим летом в своем одиночестве и отчаянии я положил руку на горло мистеру Хайду и верю, что с Божьей милостью и помощью теперь буду спокойно плыть по волнам.

Вы постоянно читаете. Что ж, я тоже. Любопытно, что, когда вы написали мне, что читаете эссе Фрэнсиса Томпсона [Фрэнсис Томпсон (1859-1907), английский поэт] о Шелли, я занимался другим, лучшим делом, то есть читал Шелли.

Я перечитал «Аластер» [«Аластер, или Дух одиночества» (1816), поэма Перси Шелли (1792-1822)] и «Адонаис» [«Адонаис» (1821) элегия Шелли. Когда Китс умер в 1821 году, Шелли был вынужден сочинить эту элегию для своего друга. Считается одной из величайших элегий на английском языке] несколько дней назад и был невыразимо взволнован этой могучей поэзией. Я не думаю, что кто-либо когда-либо говорил такие огромные и мощные вещи таким огромным и мощным способом, как Шелли.

Когда я прочитал следующее (из «Адонаиса»), мои чувства находились между диким воплем и рыданиями, настолько глубоко это меня взволновало:

Жить одному, скончаться тьмам несметным.

Свет вечен, смертны полчища теней.

Жизнь – лишь собор, чьим стеклам разноцветным

Дано пятнать во множестве огней

Блеск белизны, которая видней,

Когда раздроблен смертью свод поддельный,

И тот, кто хочет жить, стремится к ней.

(Перевод В. Микушевича)

Простите, что цитирую эти известные строки, но когда человек может так говорить, мир становится буквально его подножием.

Я прихожу в ярость, когда слышу, как ежедневно разглагольствуют о том, что такой человек, как Шелли, оторван от жизни и реальности и назван собирателем облаков, а автор развратных пьес Уайчерли или Конгрив превозносит его за бесконечное знание жизни. Какая гниль! Те, кто проводит свою жизнь, рыская по свинарникам, пользуются благосклонностью бездумных, а те, кто придерживается [ – ?] взгляда на вещи или, как Шелли, отождествляет себя с ветром – «вечным, стремительным и гордым», – подвергаются осмеянию, потому что не хотят остаться, чтобы их обули!

Фрэнсис Томпсон был уникальной фигурой, в нем было много мистицизма Кольриджа. Я читал его «Небесную гончую» и некоторые другие его стихи. Он тоже был наркоманом и уличным бездомным, и люди, которые в конце концов раскопали его и поддержали, нашли его почти босым. Полагаю, он мог бы удовлетворить все желания мирских людей «знанием фиф», если бы захотел продемонстрировать это «знание», но, к счастью, слава и значимость вещей показались ему важнее.

Ну что ж, не буду больше бредить, а то так и проваляюсь всю ночь. Я отчаянно устал и измотал конечности. У нас опять жара – сегодня было почти 100 (37 градусов по Цельсию). Я хочу домой. Я должен куда-то уехать, но боюсь, что они [родители Вулфа, которые согласились, чтобы он поехал в Гарвард «попробовать на годик», но на данный момент не согласились с его требованиями, чтобы ему разрешили повторно поступить на 1921-1922 годы] не захотят, чтобы я вернулся в следующем году, и я должен это сделать. Передайте мои самые добрые пожелания мистеру Робертсу.

Хорасу Уильямсу

[Киркленд-Стрит, 42]

Кембридж, Массачусетс

9 сентября 1921 года

Дорогой мистер Уильямс:

Полагаю, что сейчас, когда я пишу это, вы готовитесь к новому насыщенному и плодотворному году, и, желая пожелать вам того, что принесет наибольшее счастье, я надеюсь, что «Логика» [один из курсов профессора Уильямса в Университете Северной Каролины] будет наполнена самой спорной и вопрошающей командой.

У меня был хороший год в Гарварде, и я собираюсь вернуться на второй год по настоянию моего профессора драматического искусства, мистера Бейкера, который очень поощрял меня и считает, что сейчас самое время для продолжения учёбы. Этим летом я не поехал домой, а остался на летнюю сессию, где прослушал еще один курс для получения степени магистра. С тех пор я только и делаю, что отдыхаю, но очень жалею, что не поехала домой, так как мне кажется, что это позволило бы мне отдохнуть еще больше.

Этим летом я в полной мере вкусил философские сладости одиночества, но не нахожу его безусловным благословением. Думаю, им можно наслаждаться, когда у человека есть друзья, от которых можно убежать; но когда его принуждают к одиночеству, оно теряет большую часть своего очарования. Поэт, кажется, находит единение с природой; я могу представить, как Вордсворт оживленно проводил время в пустыне Сахара, но не в городе, где он никого и никогда не знал! Там можно найти не уединение, а одиночество. Но я вовсе не так меланхоличен, как кажется. Я вполне жизнерадостен, и по