Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2019 - Коллектив авторов

За окнами стужа.

Сосульками

стекло обросло изнутри,

и алое над переулками

полощется знамя зари.

Зимою я стал раздражителен:

мне алого знамени цвет,

и город родной отвратителен,

и прежде любимый поэт.

«Вкус поцелуя на губах…»

Вкус поцелуя на губах

сколь сладостен

я многократно

пытался выразить в стихах

талантливо и заурядно.

И только в книжке записной

нашлось немного места прозе,

как мы со станции домой

шли, раскрасневшись на морозе.

Мороз крепчал,

но солнце жгло.

И потому в конечном счете

невыносимо тяжело

нам стало к дому на подходе.

Тек по лицу соленый пот.

Как по степи ручей.

От соли

глаза горели, нос и рот.

Но мы не чувствовали боли.

«Шел крупный снег…»

Шел крупный снег,

снежинка за снежинкой

ложились, оставляя за собой

большущие следы на мостовой.

Как будто Вындрик-зверь с Брюхаткой-свинкой,

фантазией больной порождены,

прошлись вперед-назад,

потом обратно

вдоль невысокой каменной стены.

Кто Ангелов не видит в небесах,

тот демонов не видит между нами.

Какие они, демоны?

С рогами?

С копытами?

В медалях, в орденах?

Заспорили, ударив по рукам.

По радио я, как метеосводку,

прослушал новость о цене на водку,

что впредь не по карману будет нам.

Не может быть! —

сказав в сердцах друзьям.

«Против всякого здравого смысла…»

Против всякого здравого смысла,

будто вовсе зверек неживой,

на заснеженной елке повисла

белка рыжая вниз головой.

Может это – звериная йога,

у которой высокая цель:

всякой твари подняться до Бога.

В стужу лютую, в холод, в метель

каждый день совершает усилье

над собой рыжехвостый зверек —

у него уже выросли крылья,

как у птицы, торчит хохолок.

Если только однажды он сможет

над замерзшей рекой воспарить,

представленье о мире умножит,

страх в себе изживет, может быть.

Вспрыгнет мне на плечо без опаски,

без боязни скакнет на ладонь.

Мы устроим с ним песни и пляски,

станем петь и плясать под гармонь.

«Чтобы как-нибудь жизнь облегчить…»

Чтобы как-нибудь жизнь облегчить,

всевозможные приспособления

принялся человек мастерить,

но его продолжались мучения.

Он поставил на службу себе

солнце, ветер и воду проточную,

что бежала теперь по трубе,

превращаясь в энергию мощную.

Только сила и власть никогда

человека счастливым не делают,

то одна, то другая беда

без конца донимают, преследуют.

Отчего? Это сложный вопрос.

Попытавшись найти объяснение,

почему-то в кустах чайных роз

вспомнил я мурашей копошение.

Земляники чуть приторный вкус

разливается сладостной дремою,

будто бы муравьиный укус,

невозможною, терпкой истомою.

«Фронт грозовой прошел наискосок…»

Фронт грозовой прошел наискосок

меж лесом и рекой – по перелеску.

Я, услыхавши, как хрустит песок,

оконную отдернул занавеску.

Нет никого.

Никто к нам не придет,

никто к нам не приедет в эту пору.

Нас только трое:

я, жена и кот,

который нас с женой оставит вскоре.

Но мы про то не знаем ничего,

по счастью, дальше собственного носа

никто не видит,

слишком глубоко

никто не может вникнуть в суть вопроса,

мы только по поверхности скользим

великих тайн,

как будто водомерки,

на ножках тоненьких, как пионерки,

по озерку,

не зная, что налим

и язь с плотвой уже со дна затоки,

поднявши муть ударами хвоста,

несутся,

будто бабы руки в боки,

а мужики вприсядку,

неспроста.

«Пока дремавший билетер…»

Пока дремавший билетер

не пробудился ото сна

и не отдернул пыльных штор,

скрывающих проем окна,

пока не хлынул ледяной,

морозный воздух со двора

в кинотеатра зал пустой,

глубокий, узкий, как нора,

еще влюбленные в углу

сгорали на костре страстей,

спал забулдыга на полу,

пустивши из штанов ручей.

О, Боже, Боже, как давно

все это было:

зимний день,

Москва, советское кино,

наверно, глупость, дребедень.

Но у меня глаза в слезах,

и гложет сердце мне печаль.

И ветер, ветер в волосах.

Как жаль, как жаль, как жаль, как жаль!

«Весна показывала зубки…»

Весна показывала зубки.

Трава пробила корку льда,

и голубь кланялся голубке

определенно неспроста.

У всех на жизнь имелись виды

небескорыстные порой,

и голуби, не лыком шиты,

стремились род умножить свой.

Невольно за происходящим

приглядывая на земле,

я ощутил впередсмотрящим

себя на быстром корабле.

Вокруг страстей кипело море,

разлившееся средь равнин.

Кто счастлив был,

кто мыкал горе,

но, что нас ждет, я знал один.

От подлой графики московской

не затупился острый взгляд,

не помутил мой ум

уродский

тупой и пошлый маскарад.

«Нет выхода…»

Нет выхода.

Передо мной,

как в юности тупик Хоромный,

зияет черною дырой

мир