Катулл - Михаил Евгеньевич Бондаренко

украшали: да и зачем было украшать грошовое заведенье, придуманное для пользы, а не для удовольствия? В них не подливали всё время воду, не бежали свежие струи, как будто из горячего источника; и не так было важно, прозрачна ли вода, в которой смывали грязь»[189].

Как правило, римляне посещали бани около двух часов дня, незадолго до обеда, уже закончив все свои насущные дела. Богачи приходили туда в сопровождении своих многочисленных рабов, которые не только раздевали своих господ и сторожили одежду, но и помогали им мыться. Бедняки же обслуживали себя сами и иной раз испытывали неудобства. Известно также, что состоятельные люди довольно часто предпочитали сооружать в своих особняках небольшие бани для личного пользования. Это было удобно и практично, а также позволяло избежать нежелательных контактов с римской чернью.

Посетители бани раздевались в специально предназначенном для этого помещении – аподитерии (apodyterium), затем шли в натопленный тепидарий (tepidarium) – своеобразную сухую парилку, где прогревали тело и давали ему вспотеть, подготавливая его таким образом к горячим или холодным ваннам. После этого направлялись либо во фригидарий (frigidarium), где находился бассейн с прохладной водой, либо в кальдарий (caldarium) с его горячими ваннами.

В банях обычно работали массажисты и цирюльники, предлагавшие свои услуги платёжеспособным посетителям, а также торговцы сладостями и прочей снедью. Рядом с общественными банями нередко размещались палестры, а также залы для бесед и отдыха. Здесь занимались гимнастикой, чтобы размяться и пропотеть перед мытьём, играли в мяч, заводили полезные знакомства, читали книги или слушали поэтов. Ежедневное омовение в банях имело очень важное гигиеническое значение, поскольку одевались римляне в шерстяную одежду и в жарком южном климате под палящим солнцем постоянно обливались потом. Закрывались бани обычно с заходом солнца.

Описание своеобразной атмосферы, царившей в банях, сохранилось в одном из писем Сенеки: «Сейчас вокруг меня со всех сторон – многоголосый крик: ведь я живу над самой баней. Вот и вообрази себе всё разнообразие звуков, из-за которых можно возненавидеть собственные уши. Когда силачи упражняются, выбрасывая вверх отягощённые свинцом руки, когда они трудятся или делают вид, будто трудятся, я слышу их стоны; когда они задержат дыханье, выдохи их пронзительны, как свист; попадётся бездельник, довольный самым простым умащением, – я слышу удары ладоней по спине, и звук меняется смотря по тому, бьют ли плашмя или полой ладонью. А если появятся игроки в мяч и начнут считать броски – тут уж всё кончено. Прибавь к этому и перебранку, и ловлю вора, и тех, кому нравится звук собственного голоса в бане. Прибавь и тех, кто с оглушительным плеском плюхается в бассейн. А кроме тех, чей голос, по крайней мере, звучит естественно, вспомни про выщипывателя волос, который, чтобы его заметили, извлекает из гортани особенно пронзительный визг и умолкает, только когда выщипывает кому-нибудь подмышки, заставляя другого кричать за себя. К тому же есть ещё и пирожники, и колбасники, и торговцы сладостями и всякими кушаньями, каждый на свой лад выкликающие товар»[190].

Сенека упоминает ловлю вора, что неудивительно. Воровство в римских банях было обычным делом и во времена Катулла. Поэт адресовал одно из своих стихотворений – 33 – как раз банному вору Вибеннию и его сыну. Катулл обвиняет отца в гнусном воровстве, а сына – в позорном разврате, а затем заявляет, что лучше бы им проваливать восвояси, так как все посетители общественных бань уже давно всё о них знают.

На вторую половину дня, на время после прогулки, зрелищ и бани, приходился обед (cena) – главный приём пищи. На него помимо родственников часто приглашались друзья и знакомые хозяина, его клиенты и вольноотпущенники. Начинался обед около трёх-четырёх часов пополудни и занимал почти всю вторую половину дня до заката солнца, а иногда затягивался до самой поздней ночи, то есть длился от трёх-четырёх до семи-восьми часов.

В зажиточных домах обедающие устраивались обычно в специальной столовой (triclinium) и принимали пищу лёжа, расположившись на трёх специальных деревянных или каменных ложах, каждое из которых вмещало по три человека. Ложа, предварительно покрытые специальными матрасами и покрывалами, расставлялись в форме подковы вокруг обеденного стола, уставленного блюдами с едой и кувшинами с вином. Четвёртая сторона стола, таким образом, оставалась открытой, что позволяло рабам беспрепятственно обслуживать гостей и менять блюда. Самым привилегированным считалось среднее ложе, которое предназначалось для почётных гостей, и самым лучшим на нём было правое («консульское») место. Каждое место для гостя на ложе отделялось от соседнего подушками или пуфиками. Гость ложился на своё место наискось, головой к столу, опираясь на левый локоть и возвышающееся изголовье ложа, где также лежала подушка. Если гостей было больше девяти, хозяева ставили новый стол и ещё три ложа вокруг него, и так далее.

Каждому гостю выдавалось специальное полотенце или салфетка, так как ели римляне преимущественно руками. Очень часто приглашённые брали с собой свои салфетки и собирали в них куски лакомых блюд, которые по окончании пиршества уносили домой[191]. Дорогие, расшитые узорами обеденные салфетки привлекали всеобщее внимание, поэтому их часто воровали. Поэт Марциал с большим юмором описывает подобную практику:

Вор на платки Гермоген такой пронырливый, Понтик,

Что даже Масса и тот денег так ловко не крал!

Хоть и за правой гляди, и держи его левую руку,

Всё же платок твой и тут он ухитрится стащить.

Змей так холодных из нор олень извлекает дыханьем,

Так же Ирида в себя воду вбирает дождя.

Раз, когда был поражён Мирин и просили пощады,

Целых четыре платка уворовал Гермоген.

А когда претор платок собирался бросить намелённый,

Преторский этот платок тоже стянул Гермоген.

Как-то никто не принёс платка, опасаясь покражи,

Скатерть тогда со стола уворовал Гермоген.

Если ж и этого нет, тогда и покрышки на ложах,

Да и на ножках столов смело сдерёт Гермоген.

Даже когда и печёт раскаленное солнце арену,

Тянут завесу назад, если вошёл Гермоген;

В страхе спешат моряки паруса убирать поскорее,

Лишь заприметят, что к ним в гавань идёт Гермоген;

И облачённые в лён, носители лысые систров

Все убегают, когда в храме стоит Гермоген.

Хоть на обед Гермоген платка никогда не захватит,

Но, отобедав, идёт вечно с платком Гермоген[192].

Катулл в стихотворениях 12 и 25 яростно обличает подобных воришек – Азиния и Талла, укравших у него «сетабский платок», то есть салфетку.

Стихотворение 12 адресовано