Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

квартиру Щёголевых. Задача: достигнуть финиша, не оробев и морально себя

не уронив, а напротив, приняв ситуацию как вызов, полезный для опыта будущей счастливой, но вряд ли лёгкой жизни. Умение оставаться самим собой, сохранять чувство собственного достоинства в любых, даже самых «оголяю-щих», делающих человека беспомощным, обстоятельствах, – вот за эти качества, врождённые и воспитанные родителями, за них, действительно, стоит

благодарить Всевышнего. И, как мы увидим, Фёдор, с завидным самооблада-нием, с непреходящей работой воображения и юмора, то возносясь к потусто-роннему, то ныряя в земное и сиюминутное, с честью выдерживает испытание.

С самого начала, с первой минуты, сама реакция Фёдора на этот малопри-ятный сюрприз – всего и совсем пропажу – кажется неадекватно спокойной, почти безмятежной или даже до странности отрешённой: он, по инерции слегка «кругом и около» побродив и поискав, затем, как какой-нибудь первоздан-ный огнепоклонник, чувствуя исходящую от солнца «такую жгучую, блажен-ную силу», «забыв досаду, прилёг на мох» и стал наблюдать за разного рода

небесными перипетиями, происходившими между светилом, синевой неба и

«белью» облаков, попеременно мысленно возвращаясь к ожидающим его жи-тейским и романтическо-эротическим перспективам вот-вот предстоящего бу-506

дущего.1 Далее, на выходе из леса в город, Фёдор определяет своё состояние

как «лёгкость сновидения», что не мешает его наблюдательности точно фиксировать реакцию случайных свидетелей на его неуместно пляжный вид: грубость пожилого прохожего, что-то сказавшего ему вслед, – «но тут же, в виде

благого возмещения убытка», слепой нищий обратился к нему «с просьбой о

малой милости», что показалось Фёдору странным – «ведь он должен был

слышать, что я бос», замечены были и два школьника, окликнувших его с

трамвая.2

Но главный экзамен, который прошёл голый Фёдор и которому посвящены почти полторы страницы текста прямой речи, – с каждой фразой, заключённой в кавычки и напечатанной с красной строки, – это его разговор с молодым полицейским. Для буквальной, протокольной достоверности этот нелепый диалог с неправдоподобно тупым блюстителем порядка Набоков приводит слово в слово, досконально отмечая сопровождающие его репризы, интонации, мимику, жесты и прочие, тончайшие для знатока-ценителя семантики

детали, а также комментарии присутствующих при этом свидетелей. Фёдор

при этом «даёт показания» кратко, терпеливо, по делу, объясняя и так очевидное – чтобы после кражи вернуться домой, ему нужно взять такси. Когда же

выяснилось, что для полицейского дежурная установка «ходить в таком виде

нельзя», пятикратно им тупо повторенная, – некий абсолют, обстоятельства во

внимание не принимающий, – Фёдор подыграл ему, в шутку, озорным предложением: «Я сниму трусики и изображу статую».3

Какую статую, невольно, по первой ассоциации, вообразит здесь читатель?

Скорее всего – всем известного «Давида» Микельанджело, с пращой, из которой

он в неравном поединке с филистимским гигантом Голиафом поразил его прямо

в глаз. По-немецки, производное от того же корня филистёр (philister) – это

ограниченный, самодовольный человек, невежественный обыватель, ханжа и

лицемер. Не хотел ли таким образом посрамить пошлость обывательского Берлина беззаконно по нему разгуливающий неглиже русский эмигрант Годунов-Чердынцев? Недоказуемая эта ассоциация слишком соблазнительна – она так «к

лицу» герою, что трудно отказать ей, по крайней мере, в вероятностной право-мочности, тем более что не страдавшая скромностью самооценка Набокова

вполне допускает подобную параллель с великим скульптором и к тому же поэтом.

1 Набоков В. Дар. С. 503-504.

2 Там же. С. 504.

3 Там же. С. 505.

507

Дождь, который «внезапно усилился и понёсся через асфальт», выручил

Фёдора из ставшей тупиковой ситуации: «Полицейским … ливень, вероятно, показался стихией, в которой купальные штаны – если не уместны – то, во всяком

случае, терпимы».1 Смолоду и на всю творческую жизнь прижился у Сирина-Набокова постоянный приём: «знаки и символы» природы всегда на страже интересов симпатичного автору героя, и в трудную минуту любая из стихий, по веле-нию автора, мобилизуется, чтобы его выручить, враждебным проискам наперекор.

Вечером, во время прощального, совместного с Щёголевыми ужина, «Фёдор

Константинович рассказывал, не без прикрас, о приключившемся с ним»,2 а затем, в своей комнате, «где от ветра и дождя всё было тревожно-оживлённо», он пытался прикрыть раму, но «ночь сказала: “Нет” – и с какой-то широкоглазой назойли-востью, презирая удары, подступила опять».3 Стихии, провокацией автора, в этот

судьбоносный день и на ночь глядя не дают покоя Фёдору – ему придётся засесть

за «тревожно-оживлённое» письмо матери. Это письмо, за изъявлением родственных чувств, пронизано ощущением странности жизни, присутствия в ней каких-то таинственных сил, отчуждающих понимание даже давно привычных вещей, придающих им какие-то новые значения: «Я думаю, что к о г д а - н и б у д ь (разрядка в тексте – Э.Г.) со всей жизнью так будет».4 «Когда-нибудь» – это, видимо, не в этом мире, а в том, потустороннем, где только и станет, наконец, постижи-мым недосягаемое здесь абсолютное знание. «Завтра уезжают мои хозяева, –

пишет Фёдор – и от радости я вне себя: в н е с е б я, (разрядка в тексте – Э.Г.) –

очень приятное положение, как ночью на крыше».5 Этими образами – «вне се-бя» и «ночью на крыше» – Фёдор стремится передать состояние промежуточное, как бы парящее между прошлым