Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

небесной ноте». Но один стебель, ловимый чьими-то пальцами,

«лишь качнувшись, остался блестеть на солнце … где это уже раз так было –

что качнулось?».3 Доискиваясь источника этой ассоциации в памяти Фёдора, Долинин соглашается с С. Блэкуеллом, что вероятнее всего, это сцена из второй главы, когда, уединившись на любимой лужайке и горюя после прощания

с отцом, уехавшим в последнюю экспедицию, Фёдор увидел, как с ромашки

слетела бабочка махаон, а «цветок, покинутый им, выпрямился и закачался».4

Бабочки всегда напоминали Фёдору об отце, может быть, и сейчас качнувший-ся цветок – знак свыше, намекающий на незримое присутствие отца, оберегающего сына, дающего ему поддержку накануне вступления в новую, трудную, но счастливую фазу жизни и творчества. Может быть, по этому поводу и при-гласило старое дерево Фёдора в свою удобную ложу на специально устроенное в его честь представление: великолепный дивертисмент с монашками и их

песенкой, отдающей музыкой небесных сфер, с оставленным ему на память

1 Там же. С. 502.

2 Там же.

3 Там же.

4 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 535-536; другая, приводимая здесь параллель

– эпизод из первой главы с разгрузкой фургона и качанием ветвей, отражённых в зеркальном шкафу, кажется менее вероятной по сопутствующим этим двум сценам переживаниям Фёдора.

504

несорванным цветком, и вдобавок – с озорной воображаемой перспективой

переодевания исполнительниц после антракта в газовые пачки.1

Первая фраза следующего абзаца – «Облако забрало солнце, лес поплыл и

постепенно потух» – ясно даёт понять, что спектакль закончен, софиты погас-ли, и Фёдору Константиновичу ничего не остаётся, как направиться в чащу, где он оставил свои вещи. Здесь его, однако, поджидает другая, также адресо-ванная ему сцена – но на сей раз с ролью не зрителя, а вынужденного участника, объекта чьей-то манипуляции в затеянной с ним игре (Кончеевым, впрочем, предсказанной, – ведь заметил же он между прочим, что оставленные где-то вещи могут и украсть). И в самом деле: из ямки под кустом, где Фёдор

спрятал одежду, украли всё: рубашку, штаны, плед, «ушли» двадцать марок,

«ушёл карандашик, платок и связка ключей»; оставлена только, «чтобы пошу-тить над своей жертвой», одна туфля, с вложенной в неё, на клочке газеты, благодарственной карандашной надписью по-немецки. Туфли, вероятно, были

похитителю не по мерке, да к тому же дырявые.2

Что эта анонимная кража состоялась с ведома и согласия автора, сомневаться не приходится. Вопрос о конкретном исполнителе в данном случае не-релевантен: очевидно, что вся ответственность за этот экстравагантный эксперимент должна возлагаться только и исключительно на заказчика-автора.

«Кажется, – предполагает Долинин, – что тот неизвестный вор, который украл

у Годунова-Чердынцева обувь, одежду и ключи, оставив благодарственную записку, и тот Неизвестный, которого Фёдор хочет благодарить за дар жизни и слова, – это одно и то же лицо: приближаясь к концу своей книги, автор как бы отби-рает у её героя личину, а вместе с ней и временно дарованные ему ключи от романа его, Фёдора, жизни, заставляя задумать роман собственный».3 С этой трактовкой оставалось бы только согласиться, она, в основе своей, совершенно оправданна: писатель Сирин, «антропоморфное божество» по отношению к своему герою, воспитав и выпестав его, теперь, суля и желая ему самостоятельного успеха

и счастья, вправе дать ему понять, что до сих пор он был у него на поруках, персонажем, протагонистом¸ и самостоятельный путь, в новой ипостаси – настоящего писателя – ему ещё только предстоит, а пока – предоставленные ему временные регалии и сценический костюм – будьте добры, верните подлинному вла-дельцу.

Всё это понятно, кроме одной, вызывающей недоумение детали: ну, ладно, ключи – это некая символика передачи полномочий, но зачем понадобилось лишать Фёдора того минимума «одолженных» ему автором вещей, который необходим, чтобы, не нарушая принятых в Берлине, большом городе, 1 Набоков В. Дар. С. 503.

2 Там же.

3 Долинин А. Комментарий… С. 183.

505

приличий, хотя бы добраться до дома. Загвоздка интриги, таким образом, её

больной нерв коренится в вопросе: зачем, лишив одежды, Набоков решил под-вергнуть своего героя анекдотическому, но и вызывающе скандальному, пуб-личному испытанию. Не дурная ли это «шутка» – выставить Фёдора, потом-ственного аристократа, в таком виде на суд прохожих – городских зевак, обывателей, пошляков… Читателю придётся набраться терпения, прежде чем он, по ходу повествования, постепенно поймёт и проникнется теми очень глубокими и выстраданными мотивами, которые побудили автора навязать Фёдору

с виду нелепое, ставящее его в дурацкое положение, приключение. За пародийно-иронической и даже порой вызывающе озорной завесой этого вставного

рассказа проступает поистине героический пафос противостояния художника-эмигранта неизмеримо как будто бы превосходящим его человеческие силы

обстоятельствам: он, «голый», уязвимый для любых покушений «чащи жизни»

апатрид, каждый день проверяется на стойкость, на способность противостоять нищете, бесправию, чуждому окружению, пошлой среде, обывательским

предрассудкам, – он может защитить себя только чувством собственного достоинства, внутренней независимостью и одержимостью творчеством.

Для проверки на прочность и закалку Фёдору предлагается, как бы шутки

ради, но на самом деле – посредством диагностического эксперимента – этаким босяком и лишенцем на час – проделать