Александр Тиняков. Человек и персонаж - Роман Валерьевич Сенчин

своей жизни в Ташкенте. Судя по конверту, который Александр Иванович сохранил, письмо отправлено на адрес Дворца искусств – Поварская, 52. Жил он там на вполне законных основаниях, даже солидную должность занимал. Впрочем, дадим ему слово.

Из очерка, посвященного 50-летию Валерия Брюсова[18]:

В дни, когда еще царила разруха, в начале 1921 г., мне приходилось в московском «Дворце искусств» чуть ли не ежедневно встречаться с В.Я.

Борода его уже поседела, но движения его были все так же стремительны, фигура – пряма и гибка, а сам он, как и 20 лет тому назад, ясен, бодр, влюблен в работу.

Кругом все ныли, охали, «иронизировали». Брюсов, казалось, совсем не замечал «разрухи».

А ведь он также, вместе со всеми, сидел за некрашенным, убогим столом в подвальной «столовке» и ел те же пустые щи деревянной, изгрызанной ложкой! И чуть ли не ежедневно возвращался пешком с конца Поварской к Сухаревой башне!

И как кипело дело в его руках!

Когда он начал работать, между «Дворцом искусств» и «Лито» происходила ожесточенная и довольно нелепая борьба за библиотеку. «Лито» хотело взять библиотеку закрытого «Дворца» себе, «Дворец» хотел сохранить ее, чтобы передать, вместе с курсами, тому учреждению, к которому перейдут курсы.

Я как раз заведывал этой библиотекой и с отчаянием следил за той неразберихой и бестолковщиной, в которую все глубже погружались ответственные руководители обоих названных учреждений.

Но вот явился, в качестве представителя Главпрофобра, – В.Я. и дело сразу резко изменилось: у меня в руках появились толковые мандаты, на словах В.Я. давал мне краткие, дельные указания и, в конце концов, библиотека, вместо того чтобы влиться в качестве ненужного придатка в библиотеку «Лито», сохранила самостоятельное бытие…

Библиотека самостоятельное бытие сохранила, а вот сам Александр Иванович, после короткой поездки в апреле, в июне 1921-го перебирается в Петроград и поселяется в Доме искусств на Невском.

* * *

По протекции Ремизова герой моей книги плодотворно работает в Политуправлении Балтфлота, заполняет полосы газеты «Красный Балтийский флот» и журнала «Красный балтиец» революционными, разоблачительными материалами, затем подвалы газеты «Последние новости» рецензиями на книги самой разной тематики. «…Примечателен масштаб рецензирования, пусть самого беглого: не только художественная литература, но и история, и искусствознание, и политика, и история религии и атеизма, и естествознание», – замечает в «Материалах к библиографии Тинякова» Николай Богомолов.

Статьи (в том числе передовицы), стихи на злободневные темы за подписями «Герасим Чудаков», «Г.Ч.» буквально заполонили «Красный Балтийский флот» летом – осенью 1921 года. В номере от 10 сентября аж три его материала (к этому номеру я еще вернусь).

О частной жизни Александра Ивановича того времени почти ничего неизвестно. Пожалуй, единственные источники – воспоминания всё тех же Владислава Ходасевича и Георгия Иванова.

Вот что читаем у Ходасевича в очерке «Неудачники»:

Я уже думал, что где-нибудь сложил он свою голову – у белых, у красных, а то и попросту под забором. Внезапно – не то в конце 1921-го, не то в начале 1922 года – он объявился снова.

Я жил тогда в петербургском Доме Искусств. В дверь мою постучались – на пороге стоял Одинокий, даже не постаревший, только оборванный, –  но мы все ходили тогда оборванными. Приехал он прямо из Казани, где, оказывается, года два редактировал газету.

– Значит, вы теперь коммунист? –  спросил я.

– Нет, но мне с большевиками по пути, поскольку они отрицают Бога. Бога я ненавижу, Владислав Фелицианович, –  прибавил он конфиденциальным тоном.

– А Бабу Ягу?

Он ухмыльнулся:

– Вы хотите сказать, что если я ненавижу Бога, то, значит, верю в Него? Ну что ж? Оно, может быть, так и есть.

Он заставил меня написать ему стихи в альбом и ушел. Его поселили в том же Доме Искусств, в той части, которая была предназначена для неопрятных жильцов. Там он пьянствовал и скандалил. По ночам приводил к себе тех десяти-двенадцатилетних девочек, которые днем продавали на Невском махорку и папиросы. Его соседка по комнате, старушка, бывшая артистка Мариинского театра, жаловалась, что он стучит к ней в тонкую дощатую перегородку и ругается:

– Скоро ты, старая ведьма, угомонишься? Перестань ворочаться, дьяволица, не мешай!

Он пробовал заняться литературной работой – из этого ничего не вышло. Меж тем нужны были деньги. Перед самым моим отъездом из Петербурга я встретил его на Полицейском мосту. Он был в новых штиблетах и сильно пьян. Оказалось – поступил на службу в Чека.

– Вы только не думайте ничего плохого, –  прибавил он. –  Я у них разбираю архив. Им очень нужны культурные работники.

И, подняв верхнюю губу, он захихикал. Больше я его не видел[19].

А это Георгий Иванов в очерке из цикла под общим названием «Невский проспект»:

Только в 1920 году он снова появился в Петербурге. Вид он имел грязный, оборванный, небритый. Никого не интересовало, откуда он взялся и чем занимается.

Однажды он зашел в Дом искусства к своему старому знакомому писателю Г. Поговорили о том о сем и перешли на политику. Одинокий спросил у Г., что он думает о большевиках. Тот высказал, не стесняясь, что думал.

– А, вот как, – сказал Одинокий. – Ты, значит, противник рабоче-крестьянской власти? Не ожидал! Хотя мы и приятели, а должен произвести у тебя обыск…

И вытащил из кармана мандат какой-то из провинциальных Ч.К.[20]

Серьезные исследователи сомневаются, что Тиняков был сотрудником Чека. Впрочем, он часто воспевал эту организацию, в статьях призывал ее карать врагов революции…

Да, в Петрограде Александр Иванович зарабатывает на хлеб насущный газетной работой. Но и высокое искусство им не позабыто – в 1922-м в издательстве «Поэзия» увидел свет «Треугольник. Вторая книга стихов. 1912–1921 г.г.». Псевдоним Одинокий давно забыт, автор подписался четко и ясно: «Александр Тиняков».

Читая «Треугольник», понимаешь, что и эта книга вышла с запозданием на несколько лет. Появись такие стихотворения в гибнущем Петрограде 1919 года, на них, может быть, обратили бы внимание. По принципу: вот он, голос смерти, дух разложения. Но в годы только что народившегося нэпа, некоторой эйфории после окончания войны строки про секс со старой нищенкой в чужом подъезде, про мальчика из уборной, про «захворавшего проказой», написанные до революции, вызывали лишь недоумение и брезгливость. Тем более что автор по-прежнему чуть ли не в каждом стихотворении меняет маски. То он египетский раб, то проститутка, то шудра, то прокаженный, то Христос… Мастеровитость имеется, а искренностью и не пахнет.

* * *

«Треугольник» почти не вызвал откликов. Декадент из прошлого не был нужен в новом мире,