Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

от охотника. Его энергическое лицо с глубокими складками на щеках, глаза в том особенном прищуре, какой бывает только у людей, привыкших много смотреть вдаль, — моряков, летчиков, охотников, — подобранная оснастка сдержанного, привыкшего больше молчать, чем говорить, человека, — все это было того порядка, когда понимаешь, что не очень охотно пускает он в себя и по старой привычке — приглядываться к людям — должен Арсеньев хорошо раскусить встречного, прежде чем так или иначе раскрыться. Такие люди всегда кажутся несколько суховатыми, но внешняя эта суховатость обычно свойственна тем, кому пришлось со множеством людей встретиться, множество разнообразных характеров узнать и, вероятно, не в одном из них разочароваться, прежде чем набрести на удивительного гольда, на вселенскую душу Дерсу Узала.

Арсеньев пришел ко мне вечером после дня, полного утомительной московской беготни.

— Никогда не готовился быть писателем, — сказал он, внутренне, однако, довольный сложностью и разнообразием проведенного в Москве дня, — это, оказывается, весьма утомительно.

Но он был утомлен, как утомлен бывает путник, добредший наконец до источника. По всей своей природе Арсеньев был писателем, хотя и считал себя писателем специальным, военным, обязанным быть точным и документальным, как кроки́, которые он наносил в свою походную книжку топографа. Арсеньев принадлежал к тому типу неутомимых, никогда не успокоенных русских людей, какими были Пржевальский, или Миклухо-Маклай, или мореходы, вроде Невельского. Все молодые и зрелые годы прошли в скитаниях, в познавании жизни, в неустанных поисках того, что прежде всего должно служить интересам родного народа; эта сторона их деятельности всегда была глубоко патриотической. Второе — это была наука, требовавшая точности, широких обобщений, ежедневных дневников натуралистов, журналов путешествий. Стоит вспомнить, какие обстоятельные описания своих путешествий — с атласами, метеорологическими выкладками, промерами глубин, описаниями быта и словаря народов, населяющих самые далекие окраины необъятной России, — оставили Маак или Сарычев, Врангель или Крузенштерн. Арсеньев был не только по обязанности приученного к точности офицера-топографа наблюдателем жизни, он был таким по своей органической природе, и Дальнему Востоку в ту глухую пору, когда он был совсем не разведан, повезло, что его описателем стал Арсеньев.

В. К. АРСЕНЬЕВ

— Видите ли, — сказал Арсеньев, сидя прямо, почти не касаясь спинки кресла, — мне в моей работе всегда помогало, что я по обязанности должен был вести дневник экспедиции. А дневник... — он слегка улыбнулся, как бы винясь в некой романтической слабости, — дневник — это и облака, и природа, и облик тайги... Ведь в ней каждое растение, каждый кустик — особенные, — пояснил он. — Ну, а из всех этих наблюдений потом, при обработке, оказывается, получилась книга.

Он как бы лишний раз хотел подчеркнуть, что писательство для него сложилось само собой, что результаты получились для него самого неожиданными, в этом была до известной степени правда, и когда я сказал ему: «А все-таки, Владимир Клавдиевич, «В дебрях Уссурийского края» написано писателем», — он согласился, опять-таки для самого себя ограничительно:

— Конечно, это не просто обработка материала, а главное — знаете, что мне приятно... — Вечерний свет в комнате, отдых после дня беготни, может быть, книги в книжных шкафах, настроили его в эти минуты именно по-писательски: — ...а главное, что, может быть, останется жить мой Дерсу, то есть не как литературный образ, а как личность.

Он, щурясь, рассеянно смотрел на огонь лампы на столе, как бы перекидывая мост между выпавшим на его долю признанием и той могилой в тайге, которую, навестив несколько лет спустя после смерти самого близкого своего друга, он уже не нашел. Но Дерсу остался жить, а для того, чтобы образ остался жить, мало одной любви или признательности автора, для этого нужен еще талант художника. Читая книги Арсеньева, убеждаешься, что такой талант у него был. Арсеньев внушил любовь к Дальнему Востоку не одному молодому нашему современнику, и в тех преобразованиях, которые осуществляются на Дальнем Востоке, в могучем его освоении, никогда не будет забыт труд Арсеньева.

— Письмо Горького было для меня не только большим подарком, — сказал Арсеньев, — оно меня, вместе с тем, несколько испугало. Я не относился к своей книге как к непосредственно писательской работе, я хотел только, чтобы наша молодежь узнала, что́ представляет собой Дальний Восток, пробудить интерес к нему. Как видите, успех книги перерос мои замыслы.

Арсеньев стал задумчив: литература требовательна, и он уже не топограф или путешественник со своими отъединенными целями, а владетель целого мира чувств и характеров, каким должен быть писатель.

— Надо написать книгу о сегодняшнем Дальнем Востоке, — сказал он в раздумье, — может быть, побывать в тех же местах, где пришлось уже быть около двадцати лет назад, или обследовать новые районы... карты наши неточны, все быстро меняется, а карты нам еще, может быть, до чрезвычайности пригодятся.

Разговор этот был задолго до тех лет, когда Красная Армия перевалила через Хинган, чтобы сорок лет спустя осуществить мечту целого поколения, в том числе и Арсеньева. Но топографу Арсеньеву на этот раз в его предположениях о будущей экспедиции сопутствовал Арсеньев-художник. Я не знаю во всей литературе о Дальнем Востоке более тонкого ощущения тайги, более чуткого слуха ко всем ее шорохам, более поэтического слова о всех ее красках. Обращенный к далекому видению, к своей романтической — хотя в ее основе лежала и сугубо практическая цель — мечте снова и снова бродить по Уссурийской тайге, сомкнуть именно в ней свою бродяжническую молодость с закатом старого испытателя, Арсеньев был задумчив и малоразговорчив в этот вечер. И чай он пил, охватив стакан ладонью, — так, как пил, вероятно, из кружки на далеких привалах, деля ночные часы с полюбившимся ему Дерсу.

Я пошел проводить Арсеньева — он остановился у кого-то из старых знакомых, — и мы не спеша шли с ним по ночным февральским улицам Москвы. Была оттепель, и пахло весной. Арсеньев шел несогнутый, подобранный, все еще действенный, несмотря на годы, все еще обращенный к дальнейшему движению. Казалось, зоркими своими глазами прощупывает он оттепельный туман, отыскивая дорогу.

— Завтра будет дождь, — сказал он вдруг, — или, вернее, дождь со снегом... дует западный ветер — в эту пору он всегда гнилой и приносит с собой всякую пакость.

Я усомнился, ветра я не почувствовал, — напротив, мне казалось,